Я уверен, что нынешние скорбящие — утешно и ненатужно, с подгрюкиванием и утробным удовольствием лицезреть в соседстве на дистанции смрадного дыхания столь же унылые и навсегда потерявшие корпускулу человеческой личины рожи — они мало что понимают в той фигуре, которой в своем неумном смирении перед собственной, раз и навсегда просранной жизнью, воздают почести. 

Понятно, что, будучи сначала губернатором, а потом и вице-премьером, он по примеру многих соратников, транспортированных мутными волнами перестройки на верхние этажи власти, мог сколотить себе изрядное состояние, превратиться в Гобсека, оберегающего свое бесмысленное золото ценой потери сна и здоровья. 

Не то Немцов. И деньги, и положение для него были лишь средствами доставки собственной, крайне легкомысленной и поверхностной персоны, к удовольствиям среднего ряда, но, по провинциальным меркам, совершенно безбрежным и пикантным до дерзновенности. 

Он мог бы попробовать сделать карьеру, обладая острым, хотя и крайне легковесным умом, в новом путинском призыве, но для этого надо было просиживать штаны, вникать, работать по 12 часов, держать себя в напряжении годами. 

Такая карьера была не для Борис Ефимыча. Он поставил на либеральный, оппозиционный тренд, который давал возможность, ничего не делая, иметь какой-то гарантированный доход и возможность вести тот же образ жизни — провинциального бретера, окрашивающего бутафорские шпаги кровью придуманного противника, и бонвивана, прожигателя уже серьезных лет и афериста. 

Оттого так гладко и неглубоко звучали его оппозиционные речи, оттого он всегда знал, что сказать — ему не надо было напрягаться, он легко скользил по поверхности, глубоко презирая тех, кто следовал за ним и кто давал ему деньги. 

Я встречал его в Нью-Йорке, в Праге, где-то в Европе и каждый раз с какими-то молоденькими, примерно раза в два его младше, абсолютно бесцветными куклами, вытягивая лимфу из которых он, видимо, рассчитывал продлить свою молодость, которой уже не было, но которой он очень дорожил, уделяя много времени своему здоровью и физическому состоянию. 

Помню, как на радио «Свобода» в присутствии американских и прочих директоров, руководителей департаментов, журналистов, благоговейно внимавших любому идиотскому слову из уст мошенника, он гладил ногу, которую, презрев все нормы и статусы — да она о них и не знала ничего — возложила ему на колени наглая и безмозглая нимфетка, похохатывавшая из-за обилия усатых и старых рож в поле зрения. 

Вот скажите, для чего ему нужно было тащить безмозглого ребенка, взятого за границу ради уже необязательных утех, на встречу с руководством и творческим коллективом радио? 

А очень просто — исполняя отвратительную роль ради сохранения некоего усредненного бонуса, он желал запихнуть как можно глубже в глотку своим спонсорам интердмедию глубочайшего презрения к ним, сцену, в которая разыгрывалась бы их импотенция и полная обездвиженность плебейской моралью. 

Ни одна тупорылая, жирная американская свинья не могла бы себе даже представить, что она способна нагло оглаживать ногу малолетки в присутственном месте, тем более, давая интервью. 

А он мог, он развязно ухмыляляясь, наблюдая, как лицемеры, бюргеры и дегенераты стыдливо отводят глаза. 

Он все про себя знал. Если Господь не дал ума и таланта — так, может быть, прокатиться на кромке гнилого ветра, шныряющего по подворотням, так, чтобы тупой, мобилизованной чертями толпе, было обидно даже не знать, а как-то очень издалека чувствовать, не понимая, что их так тревожит, обиду, ощущая, что на их головах крутится, отбивает чечетку, строит рожи, имеет в свое удовольствие всю дамскую масть, до которой им никогда не дотянуться, какой-то фантастический мошенник, ожившая фантасмагория, выторговавшая себе не только жизнь во имя инстинктов, но и смерть героя.