Этого блондина я заметил еще в карантине. Позже он утверждал, что мы сидели с ним в одной камере Мариинского СИЗО, но вот убей — не помню. А в лагерном карантине я его хорошо запомнил.

Мы сидели бок о бок и вместе потели от страха. Головы к груди. Ладони в колени. Я пытался отстраниться от реальности, мне даже казалось, что я не боюсь. Да, когда смотришь на все как бы со стороны, то уже и не важно, тебя бьют или соседа рядом. Лупят по телу, а разум где-то далеко.

Нас в карантине сидело человек двадцать. Местного «гадья» было человек пять. Они по-одному вызывали в коридор и от всей души реализовывали свои фантазии.

Кто-то приседал раз по пятьсот и, когда в изнеможении не мог подняться, получал пинок в лицо, чтобы еще пару-тройку раз присесть «на рекорд».

Кто-то просто отхватывал «вертушек» в грудь, а кто-то долго и смачно рассказывал, какие классные и упругие сиськи были у его девушки и как он их целовал и облизывал.

Последние, думая, что могут этим избежать экзекуции, наивно ошибались. Мы слышали, как в коридоре их заставляли намочить палец слюной и требовали засунуть его как можно глубже себе в задницу, чтобы потом тщательно облизать собственное дерьмо. В дальнейшем рассказчики эротических историй мыли туалеты и весь день проводили возле них.

Система подавления личности была отлажена годами.

Запугивать и унижать начинали сразу по прибытии в лагерь. Еще в автозаке я проговаривал одну и ту же фразу: «Содержание осужденных с причинением им физических и моральных страданий приравнивается к пыткам, что запрещено Конвенцией по правам человека». Думал успеть ее проговорить, но, выскочив из машины под хрип овчарок, я тут же схлопотал сочную затрещину. Из головы вылетели все мысли о правах человека.

Дальше все смешалось.

Но и тогда я старался смотреть на все, будто репортер в командировке. Эта отстраненность помогла мне отказаться подписывать бумаги о сотрудничестве с администрацией, как бы «гадьё» ни шипело мне в уши о скорой расправе. Помогла она мне и когда я голый стоял перед сотрудниками администрации, объясняя им, почему я не хочу с ними сотрудничать. Боксерские перчатки им не помогли. Помог хер местного «петуха». Когда он замаячил в сантиметрах от лица, я подписал всё.

Блондинчика звали Игорь. Про себя я продолжал называть его ангелочек, настолько невинный у него был вид. Свой срок он получил за неосторожное убийство бабушки. Случайно сжег ее.

Мое уважение Игорь заслужил на «тумбочке». Там происходил отсев доверенных стукачей. Пока все мы часами сидели, скрючившись на скамейках, и не имели права почесаться, человек на «тумбочке» мог стоять и даже вертеть головой. И еще у него была власть.

Каждого из нас по очереди ставили на десять минут рядом с «тумбочкой». Это называлось «дежурство». Мы обязаны были искать нарушителей и докладывать о нарушениях дневальному карантина.

Нарушения заключались в том, что зэк мог повертеть затекшей шеей, почесаться или посмотреть в сторону. Стоящий на «тумбочке» должен был тут же указать пальцем и громко заявить: «Нарушение!» Провинившегося без суда и следствия выводили в коридор и били.

Дежурного на «тумбочке» могли угостить сигаретой. Чуть позже при распределении по отрядам лучшие доносчики становились дневальными. Или их забирали в «секцию дисциплины и порядка» — отдельное тоталитарное государство в и без того бесправном лагере.

Игорь был первым, кто отказался доносить. Он смотрел по сторонам, но ни одного нарушителя так и не выявил. Когда дневальное «гадьё» заметило саботаж Игорька, то тому досталось за двоих. Вернувшись ко мне на скамейку, он дрожал от побоев и издевательств, но я заметил его улыбку. И я уже гордился им. Его пример помог так же молча простоять свое дежурство и мне.

Еще чуть позже, когда «гадьё» забило до смерти одного из зэков, Игорь шепнул мне фамилию умершего бедолаги: «Храпов». Я повторял эту фамилию раз за разом — так я выбрал путь того, кто стал запоминать и палачей и жертв этого «краснознаменного» лагеря.

На распределении мы с Игорем попали в один отряд. Я с затаенным чувством мести ушел работать статистом в штаб — так я обрел власть над информацией. Игорька же, к его ужасу, поставили на «тумбочку» в отряде. И пусть отряд, в отличие от других, был не режимным, Ирорь все равно должен был следить за осужденными, доносить о нарушениях, вести списки передвижений особо опасных для режима зэков. «Ангелочек» начал чахнуть и саботировать.

Игорь пытался дружить со мной, жаловался на то, что «дневальный — это не его тема», но я с каждым днем все реже и реже общался с ним. Жизнь лагеря затянула меня, и мои интересы уже никак не пересекались с его проблемами. Теперь моей мечтой было подполье и сбор фактов. Я предложил Игорю отнестись к своей работе как к внедрению для сбора компромата на сотрудников лагеря, но Игорек же не хотел доносить даже мне. Спустя месяц его перевели в медсанчасть.

Завхозом медсанчасти был боксер. По имени его никто не называл, даже сотрудники. Просто Бокс. Он был спокоен, как камень, имел срок в десятку за причинение тяжких телесных и тесно общался с оперотделом. Дневальных медсанчасти Бокс флегматично гонял апперкотами, и Игорек у него не продержался и пары суток. Что-то случилось, и того забрали в СДП.

В «секцию дисциплины и порядка», что официально называлась «добровольная пожарная дружина», осужденных переводили по разным причинам. Одни туда попадали в качестве «соглядатаев» — эти стояли в лагере на каждом углу, выискивали нарушителей и записывали их проступки в блокноты. Других списывали в СДП на перевоспитание. Эти частенько били стекла и резали себе вены.

«Наблюдателем» стал и Игорек. В компании опытных «эсдэпуриков» он стоял на углу штаба, учился выявлять нарушения, записывал передвижение сотрудников по лагерю, «точковал» определенных зэков и подавал сигналы своим коллегам на других углах. Пару раз я с ним поздоровался, но, не услышав ответного приветствия, вскоре вовсе перестал его замечать. «Скурвился», — с презрением подумал я и забыл о нем.

Спустя пару недель наш отряд в очередной раз строился на проверку. Мимо прошел Игорек. Он мрачно посмотрел сквозь меня и снова не поздоровался. После переклички все мы возвращались на рабочие места и в отряды. Я возвращался на работу в штаб. Там-то, в туалете штаба, Игорька и нашли. Он заперся, перекинул шнурок через трубу — и «минус один на этап».

Естественно, переполох, прокурорская проверка, следователи, опросы очевидцев. Предварительные беседы в оперотделе, заранее заполненные и распечатанные протоколы опросов у следователей, сделанные выводы и отсутствие виновных и наказанных.

Из беседы с вольным следаком я узнал, что перед смертью Игорек был изнасилован. Следак намекал, а не был ли Игорь гомосексуалистом, но я-то знал, что у Игорька на воле была девушка. Следаку это было не интересно.

Как статист, я должен был изъять из «дежурки» личную карточку Игоря Каторина и отдать ее в оперотдел. Так я и сделал. Но карточек было две, и вторую я «потерял». Этот кусок пластика я прятал среди рабочих бумаг почти год. Если бы карточку нашли на каком- нибудь внеплановом обыске, в СДП списали бы уже меня.

Один хороший человек, освобождаясь, вынес в своей заднице две туго скрученные карточки. Игоря Каторина и Алексея Стрельникова — «мента» лагеря, начальника СДП. Того, кто так или иначе был причастен как к гибели Игорька, так и к десятку подобных, пусть и не смертельных случаев в исправительной колонии общего режима города Кемерово.

К сожалению, ни доверенного человека, ни этих карточек я так до сих пор и не увидел.

Читайте больше тюремных историй у меня в фейсбуке