Один мальчик в феврале звал меня уехать в Израиль. Привилегия по нынешним временам. Мы сидели в азиатском кафе под неоновой вывеской, как в каком-то кино и не ели. То смотрели в тарелки, то в окно.

Мальчик говорил: «Давай подождем, но если что…». Мальчик говорил: «Я найду жилье, я все устрою…». Мальчик говорил: «Мы можем пожениться, и все…». 

Я кивала. И знала, что я никуда не поеду. И это так глупо, что даже пошло. 

Из 31 года, 8 я прожила где угодно, но не в России. Как только у меня появились какие-то деньги, чтобы уехать, я уехала. Мне казалось, что я готова заплатить, сколько нужно за жизнь в лучшем мире с гарантиями, свободами, безопасностью, будущим, вкусным сыром, черепичными крышами или готическими соборами. 

Да и что может быть сложного в том, чтобы выучить язык, карту нового метро, местный номер телефона. Старайся, мимикрируй, учись, слушай внимательно, учись, смотри, как делают другие, учись. 

А спустя 8 лет я поняла, что это стоит больше, чем у меня есть. Это было мое личное огромное открытие, когда я обнаружила, что сколько не учись, сколько не повторяй, внутри все давно сформировалось и застыло. И я — часть другой культуры. Той самой, которую нынче отменили.

В феврале и марте уехали многие мои знакомые. Кто-то навсегда, кому-то, к сожалению, еще придется сделать это неприятное, надо сказать, открытие, потом, сильно позже. Что даже в берете, с круассаном и божоле-нуво ты всё еще ты.

Сложившийся как паззл из мультиков про ежика в тумане, из школьной парты, покрашенной в голубой цвет, из подъезда хрущевки, из переписок Татьяны с Онегиным, из бабушкиных куличей на Пасху, из гаражей, из того, что за гаражами, из разбитых бутылок по весне, из миллиона маленьких вещей. Они все со временем начинают резонировать. 

Множество людей уехало сейчас не насовсем, а как бы попробовать, не зная про себя точно, кто они — те, что смогут, или те, у кого будет резонировать слишком сильно. 

Я сидела в азиатском кафе в феврале. Я кивала мальчику, и знала, что нет. Что уехать я могу только не навсегда. Не по-настоящему. А не навсегда и не по-настоящему я больше ничего не хочу. Потому что теперь все делать можно только навсегда. Потому что второго шанса может не быть. 

Так я осталась. Теперь больше молчу. Долго смотрю на маникюр с буквой Z у нашего ветеринарного врача. Проскальзываю глазами банеры на улицах, где прошлой осенью висела реклама марафона, который я хотела бежать, а теперь другое. Плохо сплю. И иногда думаю, что это так глупо, что даже пошло.