Я когда к ним ехала — видела террикон. Красно-коричневый, изрезанный весь ветрами, — такой он был. И лицо у этого немолодого человека с очень светлыми глазами было — как террикон: загорелое, с рельефными, глубокими морщинами, делающими из него старика. Хотя ему, вроде бы, немного было, что ли, шестьдесят. Может, меньше.

Вокруг были цветущие абрикосы. Маленькие домики, такие хрупкие, так легко ломающиеся, если в них попадает снаряд: одни целые, заросшие цветами и зеленью, другие — схлопнувшиеся. И везде следы от осколков.

И этот человек-террикон. Смотрел он на меня насмешливо, мол, видали мы вас — столичных журналистов, которые приехали поснимать на передовую, пощелкаете, да уедете, ничего не поняв. И мне, в общем, нечего было ему возразить.

Его звали Тарпан.

 — Почему Тарпан? — спросила я.

 — Это конь такой дикий. Необузданный, — усмехнулся Тарпан. — Вот и я как тот конь бываю.

Анна Долгарева // Ridus.ru

Он представился сотрудником правоохранительных органов, попросил не уточнять детали, дальше у меня сложились некоторые предположения о специфике его работы, но что ж — не хочет человек озвучивать их, значит, не хочет. Приехал в 2015 году из Москвы, вот, служит в «Призраке» уже четыре года.

Быт вокруг солдатский — печка, на печке гречка, чай, дешевые сигареты вминаются в пепельницу крепкими пальцами, окна крест-накрест заклеены скотчем, рядом развалилась овчарка. Бывает ли жалко врагов, спрашиваю я, не зная, как подступиться к этому человеку с насмешливым светлым взглядом.

 — Не думал, — пожимает плечами Тарпан. — Думать вредно человеку, который смотрит из окопа.

 — А что тяжелее всего?

 — Затишье. Затишье — это самое тяжелое. Не могу понять, что дальше. Раньше, в 2015, в 2016 — было понятно. Сейчас это все подзатянулось.

Несколько дней назад от него ушла — я так поняла, может, просто уехала — женщина. Москвичка. Она иногда приезжала к нему на несколько дней, готовила для солдат, жила — потом уезжала. Наверное, не выдержала неопределенности. А может, еще приедет, снова будет здесь готовить, в маленьком домике, где стоит замазанная глиной печка.

 — Что там о нас говорят в России? — спрашивает он.

 — Вы так говорите — Россия, — отвечаю я. — При этом вы сам гражданин России, но для вас «мы» — это здесь. Да?

 — Да! — внезапно кричит он.

Анна Долгарева // Ridus.ru

Нагибается над столом, кричит, страшно кричит матом: Россия — это те, кто бросил его и его пацанов здесь, Россия — это те, кто поманил и обманул, Россия — это те, кто фотографируются на площадях в теплые весенние дни, пока они здесь умирают.

Лицо страшное, перекошенное, злое.

 — А все равно Россия — это мы, — устало добавляет он в конце этой горькой матерной тирады.

Я записываю в блокнот, так и не поняв, к чему он это сказал. Теперь я верю, что он бывает пугающим.

 — Самое страшное, — говорит он, вбивая сигарету в пепельницу, — это приказ «Не стрелять». Тяжелый приказ.

Я уже много раз это слышала, много раз жаловались эти строгие люди в потертом камуфляже: им тяжело дается приказ «Не стрелять».

Именно об этом приказе говорит человек с лицом, похожим на террикон.

 — Нам запретили стрелять. Они подходят все ближе, ближе, а мы ничего не можем им сделать. У нас запрет открывать огонь. Если враг не подходит ближе трехста метров — нам нельзя стрелять. Включается рация.

 — Сработала растяжка, — говорит голос в рации, дальше называются непонятные координаты и цифры.

 — Растяжка сработала — это что значит? — спрашиваю я.

 — Это значит, кто-то там ходит, — объясняет Тарпан. — Может, заяц или косуля, а может и нет.

Замолкает.

— А они, — мотает головой куда-то в сторону, видимо, врага, — они за последнее время они продвинулись метров на пятьсот. Неподалеку, на железнодорожной насыпи, готовят три прохода для тяжелой техники.

Разрешения на огонь все еще не дают.

Анна Долгарева // Ridus.ru

 — Многие тут уже расслабились. Привыкли к войне. Оно и понятно: каждый день все летит. Непростреливаемых мест нет, кроме окопов кое-где. Поэтому мы копаем. Копаем и копаем, все время копаем. Стрелять запрещают — остается копать.

Он объясняет, что здесь тяжело. У бойцов батальона территориальной обороны нет ротации, они постоянно на передовой. Три выходных в месяц — вот и все.

Я спрашиваю: если все так безнадежно — не проще ли уехать? Он-то не местный, ему есть, куда возвращаться. Не возникала такая мысль, спрашиваю.

Отвечает его товарищ:

 — А уйдем — и здесь будет концлагерь. Местным жителям украинские войска все припомнят.

Тарпан кивает.

 — Я не собираюсь уходить на отдых.

Помолчав, добавляет:

 — Но у людей есть предел прочности.