Несмотря на печать тлена, который можно принять за «винтаж», в ней много что есть по нынешним меркам.

Привозная вода, которую перекачивают в бак из цистерны. Вода чистая и вкусная, амебы в ней не водятся, установили опытным.

В вилле всегда есть электричество. Четыре раза в день происходит такая манифестация. Вдруг гаснет весь свет, минутная пауза, щелчки реле и во дворе запускается дизель. Сладкий и терпкий дым танковых сражений начинает затягивать в форточки. И не вспоминается от этого дыма ни Курская дуга, ни Висло-Одерская, ни прорыв к озеру Балатон.

Вилла вся прокалена октябрьским солнышком, воздух сухой, как в духовке, которую забыли выключить после зажарки бараньей ноги. Эль-Саллюм, бросок на Тобрук. Англосаксы драпают в Каир, бросая на позициях надувные ванны. Лидируют итальянцы. Им страшно тяжело воевать: в одной руке мандолина, в другой — винтовка. Винтовка мешает играть, а мандолина — стрелять. Бежать им тоже очень тяжело и неудобно, судя по рядам белых крестиков у дороги от Эль-Аламейна до Александрии.

Проходы в минных полях, размеченные фитилями из солдатских шинелей, отжатых в соляре. Вместо плошек, овальные алюминиевые банки от немецкой тушенки. Сукно «фельдграу» (ночи-то, холоднющие!) стало угольно-черным от жирного синтетического газойля. Фитили тревожно пылают, механы на измене, но рулят. Офицеры не слезают с танков, тревожно всматриваются в темноту, стоя в танковых башнях.

Трупы здесь стремительно вздуваются за три-четыре часа, потом лопаются и через пару суток, на красной пустынной земле остается обширное пятно и плоская человекообразная лепешка. Её можно взять под мышку, как раскладушку, и отнести на кладбище. Даже не противно, хотя запах есть конечно.

И мухи. Трупные мухи, которые стремительно набиваются в твою машину и хотят ехать дальше, с тобой, на новые пастбища…

Тебя мутит от мысли, что эти пассажиры без плацкарты будут ползать по твоему лицу. Живому или мертвому — одинаково противно.

Странные грезы рождает утренний выхлоп дизеля, задутый в форточку твоей спальни. В этой спальне можно было бы уместить малый парадный зал какой-нибудь достойной и качественно-выродившейся европейской династии. Но, в нашем зале пусто.

Есть люстра из хрусталя и меди, которая может реально убить, если упадет на голову. И все. Только в углу стоит диванчик-оттоманка, продавленная в труху. Когда на нее садишься, ноги оказываются выше плеч. Женщинам в юбках крайне не рекомендуется.

Хотя, откуда бы им тут взяться? Раз в два дня я подкладываю под подушки дивана картонки. Ночью центральная подушка сама выползает из-под меня, и я становлюсь на «мостик». Не просыпаясь, ловко запихиваю ее обратно. Аль-Котес и Пу спят здесь же, на армейских сирийских матрасиках, 700 руп. за штуку в базарный день.

Ночами в Дамаске очень тихо, лишь каждый час бьет сторожевая пушка с Касьюна: «Спите спокойно, жители Донасска!». И все спят, лишь иногда, звонко щелкнет по лбу храпуна резиновый шлепанец, запущенный меткой рукой товарища. Это называется «убить тигра».

Мне Аль-Котес просто говорит ласково: «Димас, перевернись». Я моментально переворачиваюсь и перестаю рычать.

Зимой, в Новоазовске, в промерзшем пансионате, который до кучи затопило осенним штормом, мне достаточно деликатно ткнули в спину, чтобы я крутанулся. Из этого толчка моментально соткался очень яркий и достоверный сон, документалка. Цветная и со звуком: осколок залетает под нижний край бронежилета на спине. Кровь выходит пульсируя, я силюсь рассмотреть: чего там? Вижу, что кровь очень темная, выворачиваюсь улиткой в своей бронированной раковине и вдруг понимаю, что начинаю стремительно слабеть…

Крохотный нагреватель-кубик, выжег весь кислород в атмосфере, направив меня тропой удушливых видений.

Месяц назад в Песках, в это же места ранило Грэма Филлипса, и дьявольское наваждение собралось подобно бисеру на нитке. Я не захотел увидеть в этом сне пророчество или предупреждение, и правильно. У нашего Ордена потери были минимальные — только «Четырехсотые» и «Пятисотые» (описавшиеся и обгадившиеся).
Люди, которые здесь живут, оказали бы честь любому монашескому ордену, по критериям «упертость», «желание странного», «неприхотливость», «патологическая адаптивность».

Есть один раз в день это не подвиг, а критерий профессионализма. И еще, все проживающие здесь, умеют ждать. Мало кому известно, что это необходимый навык для журналиста. Ждать. Ждать часами. Давать понять, что проще дать тебе все что ты хочешь — и это единственный способ с тобой распрощаться.

Уметь победить в себе вот это желание резко встать, перевернув попутно столик с матэ, расплескав по полу зеленые нифеля похожие на подсохший коровий помет, и послать одних на хер, а других в звизду. В звизду — страшное проклятие. Ты отправляешь человека туда, откуда он пришел. В мир безглазых и немых сперматозоидов, возвращаешь к началу Бытия, «расподобляя» его личность на ничтожные фрагменты. 

Мы умеем это держать в себе, умеем превращать бешенство в духовный подвиг. Все это накладывает отпечаток на взаимоотношения в коллективе. Все общее, но все на стороже. 

Пачка сигарет оставленная на столе, моментально социализируется, как женщина в коммуне мистических анархистов. Зажигалки получают незадекларированные функции — они телепортируются из кармана в карман. В этих жестких условиях, не считается западлом угостить товарища сигаретой, не вынимая пачку из кармана. Прикуривать даем из рук или «от тычка». 

Закупка продуктов осуществляется коллективом. Готовят те, кто умеет. Кто не умеет — просто ест. Иногда, очень быстро. И если вечером в холодильнике еще лежал кусок пармезана, не факт, что он доживет до рассвета. И утром вы не будете макать ломтики сыра в блюдце с медом, ощущая на языке колкие хрусталики кристаллизированного молочного сахара. Нееет. Утром вы будете есть «бомж-пакет», если с майонезом — то большая удача ждет тебя в делах, верный добрый знак. 

Ночами на охоту выходят «цейхгаузные крысы», ставят холодильник на колени и пируют в тишине, упиваясь своей безнаказанностью и легким чувством опасности. Есть у нас подпольный «Комитет чистоты», у которого длинные руки. Помню, что в его последнем универсале сообщалось, что за превращение чайных чашек в пепельницы, всем пойманным на месте преступления хайванам (ишак на местном наречии), окурки будут тушится с размаху об лоб, втыкаться прямо в чакру.

Через месяц такой жизни, обостряется социопатия. Первый признак — человек уходит на балкон, и зажигает свечку. Сидит в полумраке, экран компьютера светится, как колдовское зелье в гнилой кадушке. 

Уйти есть куда. Один раз Аль-Котес уснул в какой-то комнате с наушниками в ушах. Я поискал его, поорал и плюнул. Ранним утром он сам объявился на кухне, голодный и сонный. 

Здесь почему-то очень любят устраивать мероприятия в пять утра например, чтобы закончить войну к обеду и отправиться к своим женам, у которых в складках пышных тел — жар пустыни. Он сохраняется, даже если держать их в холодильнике сутки. 

Рассветы в Дамаске серенькие, невзрачные. Поганый растворимый кофе раздирает глотку. Мы курим и кашляем. Перебираем барахло: аккумуляторы, штатив. Комп заряжен? Шнурок для камеры мини-юэсби не забыть, скорее всего сразу поедем передаваться… Бутылка с водой, пакетик кешью, банка чипсов типа «Принглс», но местного производства. Три пачки «Житана» — хрен знает, когда вернемся. Бедуинский платок купленный еще в Бенгази. Им можно даже накрыться, как одеялом. Блокнот, айпад, айфон… В айпаде книги: Джозеф Конрад, Куприн, Белый «Серебряный голубь» — хлыстовские радения и поиски Бога через болезненную любовь с физиологией. Читаю сразу все, перепрыгивая с книжки на книжку. И центробежная сила мысли, превращает этот литературный хаос в замкнутую стабильную систему на манер колец Юпитера.