Солнечное утро, ночью подморозило, льдинки хрустят под колесами. Сегодня мы едем с Евой в гости в прифронтовой поселок. Ева — гражданская служащая из тех, кому тем не менее положена форма. Она то и дело ездит по окраинам агломерации, находящимся под обстрелами, и контактирует в том числе и с военными. Мы познакомились несколько месяцев назад, а теперь уже друзья. Здесь это быстро происходит.

По дороге подбираем двух военных девчат. Они садятся назад, машину то и дело подкидывает на жесткой наледи. Одна вспоминает: «Вот в шестнадцатом, когда стояли на Промке, еще Батя был жив, тоже снегопады были, но дороги тогда чистили получше». Батя — позывной покойного главы ДНР Захарченко. Когда девушки выходят, Ева задумчиво произносит: «Такие молоденькие…»

Молодые люди, в том числе и девушки с опытом войны, здесь — норма.

В последнем на пути следования крупном населенном пункте забираем местную жительницу, назовем ее тетя Маша. Свое настоящее имя тетя Маша, как и большинство людей, живущих близ линии соприкосновения, просит не называть.

— Первая невестка увезла внука на территорию Украины, там хлопца в школе затюкали — сепар, сепар. Какой он сепар? Он ребенок! — Тетя Маша говорит на суржике, она сама украинка по национальности.

Между тем нас обгоняет машина с наклейкой, действительно, «сепары». Это бойцы едут на позицию, которая находится прямо за селом, назовем его — Раздольное. Минуем блокпост на въезде в село. В прошлый раз пришлось остановиться для расспросов, сейчас нас пропускают, лишь заглянув в машину.

Лев Николаевич и кошка Афина выдающейся пушистости

В доме, куда мы приглашены в гости, хозяйка спрашивает, как мы добрались.

— Ничего, слава Богу, сегодня у вас тихо. И хлопцы на посту пропустили быстро, — отвечает Ева.

— Конечно! — смеется тетя Вера. — Я ж им позвонила и говорю: сегодня у нас гости, не страдайте уже фигней и пропустите спокойно.

— Дружите с военными? — спрашиваю я у местных.

— Дружим, как не дружить! Они к нам приходят поменяться иногда — крупу на яйца или молоко, а если, не дай Бог, кого из нас ранит, то они и помогают, и в больницу вывозят, на них вся надежда в этом деле — скорая когда еще доедет.

Из троих мирных жителей села, с которыми мы сейчас садимся за стол, — тетя Маша, тетя Вера и ее муж Лев Николаевич, — двое были ранены. У Льва Николаевича осколочное проникающее, у тети Маши легкое осколочное и пулевое, в ногу.

Первый раз меня зацепило 6 марта семнадцатого года. Осколок при обстреле залетел в окно, чиркнуло по животу, ничего серьезного, в больнице перевязали и отпустили домой. А через пару недель я полезла на крышу убрать ветки, которые поломало при обстреле. И слышу — пуля над головой. Потом еще одна, уже прям над ухом. Ну, я легла и лежу. И тут третья — мне в ногу. Я закричала, на крик прибежали хлопцы с позиции. Оказали помощь и повезли меня в больницу. Потом сказали, что в то время к украм зашли девки-снайперы, совершенно отмороженные. Видно, одна из них и решила по бабусе пострелять, — рассказывает тетя Маша Стена дома, обращенная к линии соприкосновения

К разговору подключаются тетя Вера и Лев Николаевич, вспоминают обстоятельства уже его ранения — когда осколками одной мины зацепило и его, и соседа.

Лев Николаевич, рассказывая, держит на коленях выдающейся пушистости кошку, почесывая ее под подбородком. Обсуждение идет в удручающе-спокойном тоне, и я ловлю себя на мысли, что, если бы не специфика темы, этот разговор напоминал бы обычные пенсионерские пересуды.

Кстати, молодежи в Раздольном почти и не осталось — не потому что боятся за себя, а потому что боятся за детей, да и работы здесь теперь нет совсем.

Поле, на котором еще долго нельзя будет ничего вырастить

У стариков же у всех «хозяйство» — огороды, живность. Но хозяйство хозяйством, а и в городе иной раз надо что-то купить или вот получить пособие по ранению, за которым сегодня и выбралась тетя Маша. Спрашиваю, как добираются в город.

— Одиннадцатым маршрутом, — серьезно говорит Лев Николаевич.

— А где он останавливается? — пытаюсь сообразить. Старики отвечают дружным хохотом.

— Одиннадцатый маршрут — это пешедралом, одна нога здесь, другая там, — отсмеявшись, поясняет тетя Вера.

Пособие нам платит ДНР, хоть это и Украина по нам стреляет… Но мы подали на Украину иски в Европейский суд, чтоб компенсацию выплатила. А что вы удивляетесь? Мы не какие-то там дремучие! Тем более что существует специальная у нас контора в Донецке, где юристы помогают все оформить чин по чину — видеозапись, свидетельские показания, медицинское заключение. Я им еще и целый рюкзак осколков от „тяжелого“ со своего огорода привезла. И еще могу столько же! — горячится тетя Маша

— Хотите, сходим ко мне в гости, здесь недалеко, метров сто в сторону наших позиций, — предлагает женщина.

Богоматерь защищает дом

— Наверное, я с вами не пойду, — сообщает Ева. — Я по форме — могут там чпокнуть из посадки запросто, да и вам будет со мной опасно.

Пока мы собираемся к тете Маше, я спрашиваю об опасениях селян насчет обнародования настоящих имен и публикации лиц — были ли реальные случаи, когда кто-то из местных после этого пострадал.

— Конечно! — восклицает тетя Вера. — Была у нас женщина одна, дала интервью на камеру. А затем поехала за пенсией на Украину, там ее на посту и приняли эсбэушники. Говорят: ну, здравствуй, звезда «Ютуба»! Потом, правда, отпустили, но нервы потрепали как следует.

За садом и оврагом — линия фронта

Домик тети Маши и ее мужа, которого она называет просто Дедом, стоит на краю оврага.

Большое хозяйство — три собачки, одна на цепи, важный кот, который «ходит в гости к ополченцам», пять десятков кур, три десятка уток, кролики, пять взрослых коз и один козленок по имени Борька, который пока по малолетству живет с людьми. Тетя Маша выпускает Борьку из его «домика», сделанного из ящиков. Козленок ластится ко мне, как собака, затем запрыгивает на диван к Деду и тычется мордочкой ему в щеку.

Дед с козленком Борькой

Выходим в сад. Тетя Маша показывает мне, где стоят «наши хлопцы», а где находятся украинские позиции. Все в пределах видимости. Стена дома, обращенная к линии соприкосновения, испещрена дырочками от пуль и осколков. Старенькая машина, что стоит во дворе под брезентом, — тоже. На разбитых и заклеенных скотчем окнах — бумажные иконы, Николай Угодник и Богоматерь с младенцем.

Когда тетя Маша провожает меня со двора, куры, утки, собачки и кот дружно тянутся за нею. «Дiти, дiти, — приговаривает она. — Куди ж вы все?»

— Нам не раз предлагали уехать — и дочь, и сваты в Донецке. Но куда ж я поеду, как все это брошу? — обводит она руками своих «детей». — Говорят: война, война. И что война? Приползти, что ли, на кладбище, сесть там и ждать, пока тебя *****, если война?!

Тетя Маша со сторожевой собачкой

Мы стоим на улице села, где до войны жило 500 человек, теперь — 14. 

Ниже по улице — дорога на хутор, который опустел вовсе. Через несколько домов — позиция «наших хлопцев», за посадкой — украинские окопы. Солнце к полудню разгулялось, и окрестности напоминают то ли пересвеченный фотоснимок, то ли топографическую карту.

Вернувшись в город, мы узнаем, что этим утром в поселке шахты «Трудовской» украинским снайпером был ранен мирный житель, пожилой мужчина. Из-за продолжавшегося прицельного огня раненого невозможно было эвакуировать более полутора часов.