Был такой детский рассказ, «Кале один на свете». Там мальчику снится, что он один в городе. Он ест сладости в магазинах, управляет трамваем, потом садится за штурвал самолета, взлетает, падает — и просыпается. В отличие от нас всех.

Зашел ночью в «Перекресток» — и испытал экзистенциальный ужас. В большом супермаркете, куда еще в феврале можно было зайти посреди ночи и убедиться, что ты не один в этом городе, теперь нет ни души. 

Я исследовал весь торговый зал. Брал и бросал ненужные мне товары. Удивлялся зияющей пустоте полок, где когда-то благоухала выпечка. Стоял озадаченный перед обедневшим, разоренным я бы даже сказал, фруктовым рядом. Равнодушно проходил ломящиеся от фермерских продуктов молочные ряды. Сокрушался над дороговизной крафтовых конфет, понимая, как плохи (реально, а не выдуманно плохи) стали фабричные. Трогал хлеб. С отвращением отворачивался от пива, думая о консервантах в его составе. Дивился выкормленному неведомой фигней фаршу за 2899 рублей килограмм. И все это время в поле моего зрения не было ни одного человека. 

Я подошел к кассам, уже смутно понимая, что меня ждет. И там действительно не было никого. Только дежурная по залу толстая девица и охранник — единственный, кто здесь не поменялся за эти полгода. 

— Работают только электронные кассы? — спросил я, виновато вспоминая, как предпочитал их обычным кассам в зимний час пик, хотя понимал уже тогда, что это шаг к увольнению кассиров. 

Охранник кивнул. Потом он рассказал мне, что с весны во всех «перекрестках» уволили больше половины кассиров. И половину грузчиков. И рабочих зала. 

— А вас как оставили, — спрашиваю. 

— А я теперь еще корзинки и тележки собираю, — ответил он. 

— За это доплачивают? 

— Нет. 

Понимаете, да? Это не туризм, не авиация, не ивент-индустрия. Это — продуктовый ритейл, которой озолотился на коронакризисе. А потом я вспомнил, что до «Перекрестка» доехал не на такси, а на каршеринге, без участия таксиста, который за чуть большие, но в общем сравнимые деньги мог бы оказать мне услугу извоза. Тем самым я сделал этот стерильный, кастрированный мегаполис еще чуть менее людным, а сам себя — еще менее востребованным. 

Как мы будем пользоваться его удобствами, если мы лишаем друг друга заработка, без которого нам здесь нечего делать? И главное, зачем? Чтобы в конце концов роботы, оставшиеся без людей, продавали здесь друг другу пиццу на радость кучке сверхбогатых психопатов и фашиствующих визионеров? 

Ловлю себя на том, что чем больше в Москве бесконтактных вело- и самокато-сервисов, вендинговых автоматов, каршеринга и всевозможной дистанционной автопилотности — тем меньше мне хочется выходить из дома просто так.

Мне больше не хочется по этой Москве гулять. Потому что любой «выход в город» — это коммуникация, а ее больше нет. Из-за скученности люди здесь всегда стремились отгородиться друг от друга, но сейчас мы можем обойтись друг без друга — и без самих себя тоже. 

Какая разница, на чем и почем ты едешь, если там, куда ты едешь, тебе не с кем перекинуться словом?