О фактах писать нельзя. Даже случайная их публикация может быть расценена как выдача ценной информации противнику в военное время. Фактов в моих новых рассказах не будет.

Я буду писать зарисовки мира. Увиденное мною или услышанное от тех, кому я доверяю. Об отношениях между людьми и об их быстро приобретённых навыках. О страхе и надеждах. Об агрессии и непонимании. Я прогоняю их эмоции через себя и отпускаю в мир. «Мир» — слово-то какое устаревшее.

Не писать об этом невозможно. Итак, новая история.

Как-то в детстве мы с пацанами наткнулись на заброшенное бомбоубежище. Воинская часть в белорусских Калинковичах дарила нам прекрасную возможность выменивать у срочников клубнику на патроны, а на помойке военного госпиталя мы часто находили коробки с бесценными ампулами. Всё это чудесно громыхало на кострах, но бомбоубежищ мы прежде не видали.

Тёмный подземный лабиринт пугал. Вооружившись дедовскими фонариками, мы протиснулись в щель приоткрытой тяжёлой двери и боялись двинуться с места. В памяти вдруг вспыли рассказы о недобитых фашистах и сбежавших зеках, спёртый воздух будто толкал назад, но мальчишеское любопытство побороло страх, и мы с друзьями шаг за шагом двинулись в глубь.

Вскоре мы разглядывали плакаты на стенах с правилами поведения при ядерных взрывах, разочарованно смотрели в пустые ящики для противогазов и собирали в карманы разбросанные по полу оранжевые аптечки, заранее зная, что ничего интересного в них нет — уже тогда взрослые наркоманы освобождали их от болеутоляющего.

То убежище, в котором я нынче пережидал с семьёй воздушные тревоги, разительно отличалось от далёкого советского, что ещё осталось в моей памяти. Да и вряд ли обычный подвал жилой многоэтажки мог бы называться полноценным бомбоубежищем.

Несмотря на то, что большинство жителей Украины в одно утро проснулись от грохота в их аэропортах, многим ещё казалось, что всё это нереально, только что произошедшее — это какая-то случайность, всезнающие власти со всем разберутся, а если нет, то как-то само собой всё рассосётся.

С официальными городскими бомбоубежищами была беда: их либо не было вообще, либо на двери цокольных этажей жилых и муниципальных зданий по-быстрому прикрутили таблички, но всё же это были обычные подвалы, что не только не благоустраивались, но даже не проветривались.

Несмотря на прогнозы и новости, война, как и зима для большинства начальников, приходит неожиданно.

Я всё ещё ездил по работе, выгуливал собаку, завершал какие-то рутинные дела, а в подвале нашего дома уже кипела работа. Женщины выносили мусор, мужики укрепляли двери, кто-то на картонке написал «Діти» и повесил её над входом.

Мне всё это ещё казалось чем-то нереальным, я полагал, что людям просто нечего делать и они убивают своё время. Но оказалось, что они уже тогда готовились спасать наши жизни.

Первый раз мы спустились в убежище через несколько дней после начала боевых действий. Стоило недалеко от нас упасть ракетам на блокпост, как все воздушные тревоги вдруг обрели жестокий смысл, и три минуты на сборы стали в нашей семье обязательны.

В подвал мы заявились с ковриками, сумками, пледами, бутылками с водой и рюкзаками детских вещей. Местные активисты показали ещё свободные места, рассказали, что здесь и как, помогли обустроиться — перенести куски фанеры, организовать лежбище — и оставили нас в покое. Последнее всем нам было наиболее необходимо.

Подвал оказался больше, чем я его себе представлял — полноценный этаж нашего дома, только под землёй. Высокие потолки, под ними множество пластиковых труб с журчащей канализационной водой, земляной пол и уже довольно-таки много крепко обустроившихся тут семей.

Подвал был разделён стенами: где-то были громадные помещения с окнами на улицу — их быстро заколотили фанерой, — где-то глухие небольшие комнаты с единственным выходом в коридор, а длинные узкие закоулки рано или поздно кончались тупиком.

Вместо межкомнатных дверей висели простыни или плотные одеяла, за ними уже стояли кем-то принесённые табуретки и столы, попадались даже кресла, на полу лежали топчаны с матрасами и одеялами, тут и там по полу бежали провода удлинителей, от которых заряжались телефоны и кипели чайники.

Покурить выходили на улицу, там же ловили связь и при необходимости бегали домой по нужде — туалета в подвале не было. Не было и вытяжки. Бегающие дети поднимали пыль, которая медленно оседала на вещах и в лёгких. Над головой булькали трубы, в какой-то момент из-за оттуда полезла пена. Телефонная сеть не ловила, интернет тем более.

Сигналов сирены в подвале слышно не было. И тем не менее многие там жили уже несколько суток и перебираться куда-то ещё не спешили.

Нашим детям в убежище было весело, как-никак приключение и в школу ходить не надо.

Но скоро беременная жена стала задыхаться. Когда на свежем воздухе она стала проводить времени больше, чем в подвале, я вернул её домой и своё решение обосновал тем, что надо «разделить яйца по разным корзинам». Так себе объяснение, но жене стало полегче.

Потом к ней в квартиру вернулся и я, всё ещё отправляя в подвал бабушку с детьми при каждой воздушной тревоге. Ещё через пару суток дети стали прятаться в подвале только по ночам, но, глядя на их серые замученные лица, вскоре я и вовсе перестал кого-то будить. Детскую спальню мы организовали между стенами рядом с ванной, а рольставни у нас теперь были закрыты круглые сутки.

Однако беспокойство о том, что подобная халатность рано или поздно приведёт к беде, росло у меня с каждой сиреной. Ежедневные новости только укрепляли подозрения о том, что совсем скоро нам придётся переехать в подвал надолго.

Вспомнив, что моя девятилетняя дочь с точностью до часа предсказала начало войны, я, скорее в шутку, спросил у неё, что нам стоит теперь делать. «Надо собирать рюкзаки и взять фонарик», — ответила она.

Я дал отмашку на сборы. Нам предстояло большое и долгое приключение.