Ключ к пониманию феномена русского сталинизма довольно прост.

Вспомните развитие действия «Собачьего сердца» (лучше фильма — там все более наглядно). 

Шариков — животное, хам и скот. Пребывание с ним — сущий ад и анархия. При этом он одновременно отвратителен, грязен и жалок. Однако постепенно он начинает продвигаться по ступеням в Очистке. На нем уже хороший френч. Он приобретает начальственные манеры (а начальство всегда в манерах чуть благородно, потому что оно начальство) — и вот уже Зина принимает у него пальто. 

Если бы действие развивалось бы в реальных координатах, то спустя какое-то время Шариков очистил бы квартиру от Преображенского и Борменталя. Второго бы шлепнули на Коммунарке, первый сам умер бы с голоду в ссылке в Уфе, как умер профессор Любавский. 

Шариков же с молодой заботливой женой секретаршей сидел бы за столом Преображенского под портретом Бисмарка и Гёте, пощипывал бы Зину за тощий зад, почитывал бы Энгельса, а то и книжки про Наполеона, время от времени от него звучало бы что-то вроде: «Изъятие ресурсов буржуазного класса и их равномерный раздел между трудящимися являются условием дальнейшего научно технического прогресса и было исконной мечтой русских людей от самого Степана Тимофеевича Разина и Виссариона Григорьевича Белинского». И еще что-нибудь о том, что азербайджанцы это древние мидийцы. 

Швондера бы он, конечно, удавил бы ледорубом как ссаного кота, потому что его пение мешает навести в доме порядок — товарищу начальнику хочется ходить по мраморной лестнице покрытой ковром и его раздражает, когда гаснет свет. Согласитесь, что после первоначальных дебошей и потопов такой Шариков воспринимался бы как почти позитивный персонаж. 

В нем разглядели бы государственный инстинкт, народность, понимание бесперспективности революции и справедливость. Пересказывали бы умильные истории, как он кого-то не расстрелял, как где-то задал умный вопрос, а когда-то приказал не делать полную несуразицу. 

Наконец, он числился бы освободителем от Швондера. 

Когда бы Полиграф Полиграфыч умер к его могилке тоже бы носили тонны гвоздик, а в гибели Преображенского и Борменталя усматривали бы историческую необходимость и расплату за «интервенцию». 

При внимательном изучении карьера Сталина полностью укладывается в эту парадигму. 

Почти всё хорошее, что было при Сталине было связано с явлениями постепенного устаканивания и концентрации власти после послереволюционного провала. 

Был ужас-ужас-ужас, нищета и похабщина, а стало какое-никакое приличие — гимназистки, офицеры, метро-красивое, заводы-с трубами, вождь читает про Наполеона и милостив к академику Тарле. 

Проблема Сталина, однако, в том, что он не сумел быть только Наполеоном русской революции. Чтобы быть Наполеоном ему пришлось быть Робеспьером — и потоки невинной крови и опухших с голоду никакими творениями американских инженеров и разделом мира не перешибешь — мир-то в итоге весь убежал, даже Днепрогэс таперича Украина (та самая, которая милостью вождя страна-сооснователь ООН), а потоки той крови так нас и топят до сих пор. 

Остается вымученно покрикивать, что «вы всё врети», «это были враги» (так «вы все врети» или «это были враги»?). Но до конца этой наглостью имидж вождя не отмыть. 

Потому что люди знают, что всего этого могло бы не быть. Незачем было этому быть.