Мой муж родился и вырос в Тбилиси. Учился в национальной школе, говорил и думал на грузинском. То есть, был почти грузином, если бы не папа осетин, мать армянка и бабушка Лейла — турчанка. Про весь этот интернационал я всегда вспоминаю при общении с детьми, потому что генетику в отличии от всего другого отменить невозможно. Впрочем и русскую культуру отменить невозможно, но сейчас не об этом.

Я же родилась и выросла в Ленинграде, пять поколений моих предков жили в Петербурге. В промозглом климате, с минимум солнца.

Культурно/кулинарную пропасть между мной и мужем я осознала, когда Гарри купил таз зелени. Знаете это волнительное время в самом начале отношений? Когда человек готов расстараться для тебя на все. «Мне показалось ты так смотрела на эти пирожные (платье, браслет "Тиффани"), что я ночью доехал до магазина, еле дождался открытия и вот купил тебе это!»

Так вот — Гарри купил зелень. Не подумайте чего. Я не смотрела на зелень с придыханием. Я вообще не считала это продуктом.

И вот таз. Кинза, укроп, петрушка, тархун, базилик, который он называл «рег (х)ани. Словно мы завели козлёнка. Очень редкую и дорогую породу. И ее нельзя кормить просто травой, а надо именно базиликом.

— Куда столько травы? — спросила я. 

— Зелени, — поправил Гарри. 

— Без разницы. Кто это будет есть? 

— Я. Ты.

Честно говоря, не так я представляла себе период ухаживания. 

— Что тут есть? — спрашивала я. 

— Что тут есть? — удивлялся он, в том смысле, что куплено очень мало и обсуждения не стоит.

Что тут есть? Это был хороший вопрос. Потому что было совершенно непонятно, Что тут есть. Это же трава. Она же зелень. Она же петрушка, укроп, базилик — рег (х)ани, кинза.

В советской питерской культуре зелень, как отдельный продукт, отсутствовал. Укроп и петрушку в моем детстве использовали только для украшения. Фонтанчик петрушки водружали в центр салата, как основной заключительный штрих. По бокам салатницы аккуратно раскладывали веточки, как оригинальное украшение. Точно так же веточки раскладывали сверху студня. Для красоты и плезиру. Эти петрушка и укроп всегда были усталые. Словно они уже прожили длинную жизнь, все повидали и умерли своей смертью на огороде. А уж потом попали в руки к расторопной хозяйке.

Мы с мамой приезжали покупать зелень на рынок, потому что там она была зелёная. В магазинах — или желтая или ее не было. На рынке мама придирчиво обходила всех носатых продавцов в кепках-аэродромах. Они наперебой протягивали маме букеты петрушки: «Красавица! Туда не ходи, сюда ходи! Дам скидку за твои красивые глаза!» Мама чопорно разглядывала прилавок, брала небольшой пучок и потом долго душила продавца за цену.

Зелень, которую с такой гордостью представил мне Гарри, была из другого детсва. Это была бодрая зелень. Разбитная веселушка, которая знает, что она хороша и не стесняется демонстрировать свои наливные стати. Эта зелень была призвана украсить праздник жизни. Она не ютилась по бокам салата. Она сама была салатом.

— Берешь, вот так и ешь, — сказал Гарри, запросто съев пучок, который моя мама в кулинарных изысках могла растянуть на несколько дней.

Есть зелень было странно, все равно, что жевать траву. Особого смысла я в этом не видела. Есть соглашалась только в добавке к картошке, особенно, если «Картошка» было пирожным.

В общем, дело шло туго. Я зелень не ела. Гарри садился с книгой и за вечер съедал таз. Становилось понятно, что вариантов всего два. Или смирится. Или расстаться.

Ладно, подумала я. Зелень — не водка. Не было еще такого, чтобы кто-то объелся укропа и пошел бы драться. Или отравился насмерть. Даже песни никто никогда не орал, обожравшись кинзы.

Но, как говорится: коготок увяз — всей птичке пропасть. Вслед за зеленью пришла вся кавказская кухня. Я слабо оборонялась клюквой и брусникой в сахаре.