Этот персонаж абсолютно уникален. Другие вожаки восстаний, которых часто ставили с ним в один ряд, — Разин, Булавин — были авторитетными атаманами. У них были некие конкретные планы и даже некоторые шансы.

Если взять Разина, то тип вооружения его войска и царских стрельцов был практически идентичен. Помнилась еще Смута и как фактически казаки Романовых на трон посадили. Можно было рискнуть переиграть вариант…
У Булавина были планы создания широкой казацкой коалиции, включавшей запорожцев и даже калмыков. А если бы он продержался дольше и вступил в союз с Мазепой, а там, глядишь и Карлом, вообще «картина маслом» получается…

А вот у Пугачева не было ничего. И сам он был абсолютный Никто. Сбежав из родной станицы по обвинению в конокрадстве, мыкаясь и бродяжа, оказывается в круге яицких, обиженных властью казаков, и те вдруг выдвигают его предводителем. И разгорается восстание, которое так перепугало Екатерину, что даже уже после того, как схвачен был Пугачев, присылает она на Урал самого Суворова. И тот лично в одну из ночей сторожит бунтовщика. О чем говорили они — вот тайна тайн России.

Причем участник Семилетней войны Пугачев не мог рассчитывать на успех — он знал мощь регулярной армии, ее качественное превосходство над восставшими (это не разинцы и стрельцы).
Он не был старообрядцем, но скрывался в их скитах. В церкви не ходил по ходу бунта, а некоторые и осквернял. Но на плахе молился на московские соборы.

Он дико лютовал во взятых крепостицах — воистину бессмысленно и беспощадно. Но ему нельзя отказать в личной отваге, хотя часто, похоже, он бросался в бой попросту изрядно пьяным. Кажется, просто весь бунт был для него «чад кутежа»…

У него не могло быть цели победить. С его ресурсом победить империю было немыслимо. «Кровью упьюсь» — и все?

Раз за разом бесстрашный и упорный Михельсон громит его мегабанды. Но Пугачев исчезает, чтоб появиться во главе новых орд.

Это был метафизический бунт Пространства против Времени. Екатерина изволит с Вольтером переписываться, а в степях под Оренбургом с ее майоров кожу живьем сдирают.

Русское Пространство словно бы жаждало пожрать государство. Хаос, здесь не желая никакой маскировки, выступал не столько против неправедного, но любого порядка, во имя хтонической Волюшки.

Андрей Белый почуял эту бездну, этот притаившийся в русском пространстве вакуум, готовый с чавканьем проглотить Россию как государство:

Довольно: не жди, не надейся —
Рассейся, мой бедный народ!
В пространство пади и разбейся
За годом мучительный год!

Века нищеты и безволья.
Позволь же, о родина-мать,
В сырое, в пустое раздолье,
В раздолье твое прорыдать: —

Туда, на равнине горбатой, —
Где стая зеленых дубов
Волнуется купой подъятой
В косматый свинец облаков,

Где по полю Оторопь рыщет,
Восстав сухоруким кустом,
И в ветер пронзительно свищет
Ветвистым своим лоскутом,

Где в душу мне смотрят из ночи.
Поднявшись над сетью бугров,
Жестокие, желтые очи
Безумных твоих кабаков, —

Туда, — где смертей и болезней
Лихая прошла колея, —
Исчезни в пространстве, исчезни,
Россия, Россия моя!

Это Оно — Пространство бунтовало в Смуту, оно вырвалось на волю в пожаре Гражданской. Думаете, Оно присмирело, одомашнилось? Ничуть. Одичало еще больше, пожалуй. «Оторопь» рыщет, практически не скрываясь.

«Я не ворон, я вороненок. Ворон еще летает», — сказал Пугачев, утирая кровь с разбитой графом Паниным губы. А вокруг, притихшее, тоже окровавленное Пространство хрипело: «Вот, ужо вам…».