Уже не в первый раз Владимир Путин повторяет, что национальная идея России — патриотизм. И вот очередное напоминание на форуме ОНФ о том, насколько важно патриотическое сознание для национальной идентичности нашего народа. «У нас это внутри есть, у нас это в сердце — любовь к Отечеству. Очень важно то, что я сейчас скажу. Одна из основных составляющих нашего национального самосознания, одна из ценностей и идей — это патриотизм».

Иногда мне приходимлось слышать, что «патриотизм как национальная идея» — это масло масляное. Но так говорят люди, которые лишь поверхностно представляют себе как трудно, порой, быть в России патриотом, когда в отличие от удобного космополитизма — патриотизм это дорога борьбы. А с другой стороны — сколь велик вклад России и русской культуры в становление самого феномена патриотического сознания в современном мире. А эта роль, не побоюсь столь сильного утверждения, — решающая. Именно у русских патриотизм как ясная национальная идея возник гораздо раньше, чем у большинства других народов Европы. И именно Россия сохраняет верность идее «Европы Отечеств» и «Мира Отечеств» сегодня, в эпоху стирания идентичностей.

Россия — родина слонов. Эта шпилька, придуманная в насмешку над русским патриотизмом, тем не менее совершенно верна с поправкой на то, что Россия — родина мамонтов. Именно благодаря охоте на этих величественных животных первые люди на Русской равнине, наполовину покрытой тогда Ледником, создали развитую для той эпохи культуру. Сегодня археологи иногда говорят даже о цивилизации охотников на мамонтов.

Действительно, даже сегодня остатки долговременных домов из мамонтовой кости в музее села Костенки Воронежской области могут поразить воображение не меньше, чем иные из каменных руин восточной и европейской древности. В общем, напрасно шутники шутили.

С той же небольшой поправкой можно утверждать, что Россия — родина патриотизма. Разумеется, «патриотизм» слово латинского корня восходящее к греческому. И культ гордости за свою страну, за её историю и её героев был разработан в Греции и Риме, а новые европейские народы научились этому искусству от древних. Русь, к примеру, через посредство Византии.

Но есть патриотизм и патриотизм. Греческий патриотизм, при всем к нему уважении, был, по сути, партикуляризмом. «У греков понятие свободы своим острием обращено на ближайших соседей: не зависеть от них — вот что значит быть свободным» — отмечал один из крупных наших исследователей античностиР. Ю. Виппер. Лишь два-три раза за всю греческую историю эллины оказались способны на совместное предприятие и на общеэллинский патриотизм, но даже 300 спартанцев защищая проход во всю Грецию считали, что сражаются за «лакедемонский закон». Эллада мыслилась греками не как общая родина, а как общее пространство для соревнования малых родин. По возможности — мирного, на олимпиадах.

Римский патриотизм был больше похож на наш. Это был патриотизм не только города, но и державы. Города ставшего державой. Именно история города, отстоявшего себя от чужеземцев и тиранов, покорившего всех своих соседей, превратившегося во всемирную Империю, и стала своеобразным образцом патриотического мифа для грядущих поколений.

В Русском Музее стоит скульптура В. И. Демут-Малиновского «Русский Сцевола». Выглядящий очень антично русский крестьянин отрубает себе топором руку на которую нанесено клеймо «N» — Наполеон. Эта патриотическая легенда возникла по образцу одного из славных римских преданий — молодой римский патрицийГай Муций, прозванный Сцевола («левша») попытался убить этрусского царяПорсенну, а когда его схватили и начали пытать — положил правую руку на костер пока она не обуглилась. Устрашенный мужеством римлянина Порсенна заключил с его городом мир.

Но в центре римского патриотизма всегда стоял город. Если бы Россия и впрямь была «Московией», если бы Москва воспринималась как создательница нового мира, а не как объединительница русских земель, то может быть и у нас возник бы полисный патриотизм римского типа.

Но русский патриотизм возник задолго до возвышения Москвы и в центре его был не город, а Земля. Именно русское патриотическое национальное сознание является старейшим национальным сознанием среди современных европейских народов. Нет еще никакой Франции, есть «западная Франкия». Нет еще никакой Германии — есть Священная Римская Империя, к названию которой слова «германской нации» будут прибавлены лишь в 1512 году. Англия, лишь недавно под властью датских королей изжившая разделение на области англосаксонского и датского права, уже попала под власть новых властителей — горделивых нормандцев, соединивших франкскую спесь и норманнскую жестокость. А на Руси летописец уже выводит в заглавии своего труда вопрос: «Откуда есть пошла Русская Земля?».

Еще за полтора столетия до того русские послы приходят в Царьград со словами"мы от рода русского" - и приходят они «от великаго князя рускаго, и от всея княжья и от всѣх людий Руское земли». Уже в первом в истории документе с упоминанием русских — Бертинских анналах за 838 год, появляется эта формула «от рода русского»: «id est gentem suam, Rhos vocari dicebant». Летописец помнит еще отличия полян от древлян и вятичей, он знает, что русские князья соединили варягов и словен, но единство этой общности именуемой «русью» для них несомненно и вне обсуждения. Первый русский летописец сознательно конструирует образ русской истории как истории единого народа, создающего единую страну и подчиненного единой власти (о том же говорит митрополит Иларион в «Слове о законе и благодати, касаясь князя Владимира: „И единодержець бывъ земли своеи, покоривъ подъ ся округъняа страны, овы миромъ, а непокоривыа мечемь“).

Эти три элемента — Земля, Народ, Держава в их единстве являются подлинной формулой русского патриотизма, унаследованной Россией от тех времен, когда никакого патриотического сознания у западноевропейских народов обнаружить еще невозможно. Лишь в 1214 году, после битвы при Бувине, где Филипп Августразбил германского императора и англичан, мы можем нащупать что-то вроде французской национальной гордости. Всего тремя десятилетиями позднее на Руси создается „Слово о погибели Русской Земли“, щемящий душу патриотический манифест, оплакивающий гибель Руси в пожарище монгольского нашествия.

По прихоти истории рассказа о погибели до нас не дошло, зато нам остался настоящий гимн той старой домонгольской Руси, показывающий как высоко стояло ее патриотическое сознание. „Слово“ — это настоящее признание в любви к Русской Земле, наслаждение её красотой и благоустройством. Этот текст, я полагаю, нужно учить наизусть в школе.

„О, свѣтло свѣтлая и украсно украшена, земля Руськая! И многыми красотами удивлена еси: озеры многыми удивлена еси, рѣками и кладязьми мѣсточестьными, горами, крутыми холми, высокыми дубравоми, чистыми польми, дивными звѣрьми, различными птицами, бещислеными городы великыми, селы дивными, винограды обителными, домы церковьными и князьми грозными, бояры честными, вельможами многами. Всего еси испольнена земля Руская, о прававѣрьная вѣра хрестияньская!“

Но предметом любования является не только природная красота Руси, но и её сила, власть над многими народами и престиж её единодержцев:

„Отселѣ до угоръ и до ляховъ, до чаховъ, от чахов до ятвязи и от ятвязи до литвы, до немець, от нѣмець до корѣлы, от корѣлы до Устьюга, гдѣ тамо бяху тоймици погании, и за Дышючимъ моремъ; от моря до болгаръ, от болгарь до буртасъ, от буртасъ до чермисъ, от чермисъ до моръдви, — то все покорено было Богомъ крестияньскому языку, поганьскыя страны, великому князю Всеволоду, отцю его Юрью, князю кыевьскому, дѣду его Володимеру и Манамаху, которымъ то половоци дѣти своя полошаху в колыбѣли. А литва из болота на свѣтъ не выникываху, а угры твердяху каменые городы желѣзными вороты, абы на них великый Володимеръ тамо не вьѣхалъ, а нѣмци радовахуся, далече будуче за Синимъ моремъ“.

Именно эта общая национальная память, идея Русской Земли как единства, была той силой, которая удержала Русь от распада и исчезновения в годы ордынского владычества. Епископ Владимирский Серапион жаловался в те годы: „Величьство наше смѣрися, красота наша погыбе, богатьство наше онѣмь в користь бысть, трудъ нашь погании наслѣдоваша, земля наша иноплеменикомъ в достояние бысть“. Это кстати лучший ответ современника тем, кто пытается сегодня представить тот натиск с Востока едва ли не как расцвет дружбы и союзничество.

„В сласть хлеба своего изъести не можем“ — это данная Серапионом точная формула вековых русских бед, так сгустившихся в годы нашествия, — не досталось нам такой радости, чтобы свой собственный хлеб подолгу вкушать всласть — то он пополам со слезами, то на него посягает чужеземец, то недород. Простая русская мечта — изъесть всласть своего хлеба.

Однако за эту мечту приходится сражаться. И особенно почитал народ тех, кто готов был в те годы сражаться за Русь, как святой Александр Невский. Для Великого Новгорода Александр был и защитником и палачом, когда принуждал богатый и не затронутый нашествием торговый город к монгольской дани. Принуждал ради того, чтобы облегчить нагрузку на другие, разоренные русские земли. Казнил, топил, вынимал глаза и должен был бы оставить по себе память как о деспоте. Однако что же пишет новгородский летописец в I новгородской летописи старшего извода по случаю кончины князя: „Дай, Господе милостивыи, видеть Лице Твое ему в будущий век, иже потрудися за Новгород и за всю Русьскую Землю“.

„За всю Русьскую Землю“, так пишут в Новгороде, который сегодня любят представлять едва ли не как независимое государство, насильственно захваченное Москвой. Но нет, при всей особости своей жизни, при всех торговых связях с Западом, и у новгородцев на первом месте стояло общерусское патриотическое сознание — настолько, что даже деяния жестоко обходившегося с ними князя они оценивали через призму труда за всю Русскую Землю, а не только своего города.

Вот тот мировоззренческий фундамент на котором возросло единое Русское государство — великая Россия. Возникло не только не с опозданием по отношению к Западной Европе, но и с опережением. Д. С. Лихачев в работе"Культура Руси эпохи образования русского национального государства» (ОГИЗ, 1946) отмечал: «Национальные элементы отдельных культур, возникнув почти одновременно по всей Европе, лишь в России получают реальную опору в организации собственного национального Русского государства. Вот почему национальное своеобразие русской культуры XIV—XV вв. выражено отчетливее, чем национальные черты культуры Англии, Франции, Германии того же времени. Единство русского языка гораздо крепче в этот период, чем единство национальных языков во Франции, в Англии, в Германии и в Италии. Русская литература гораздо строже подчинена теме государственного строительства, чем литературы других народов…».

Я не могу согласиться с популярной формулировкой Л. Н. Гумилева, что «на Куликово поле пришли москвичи, серпуховчане, ростовчане, белозерцы, смоляне, муромляне и так далее, а ушли с него — русские». Понятно желание отметить великую битву как поворотный исторический пункт. Но, всё-таки, на Куликово поле пришли уже русские — причем русские не только с Владимирской, но и с Литовской Руси, вопреки предательству князя Ягайло, решившие принять участие в общерусском деле. Они хорошо понимали, что не дело Литвы, но дело Москвы есть истинное общерусское дело. Еще дядя куликовского победителя Дмитрия Донского — Симеон Иванович Гордый именовал себя титулом «всея Руси», а византийский император именовал его в хартиях: «рикс пасис Росиас» — король всей России. Нет, на Куликово поле выходили уже русские и сражались они уже за Россию, а не только за Москву.

Благодаря Жанне д’Арк французы додумались до того, что англичане не имеют прав на прекрасную Францию. Столетняя война вообще сыграла огромную роль в становлении национального самосознания европейских народов — достаточно сравнить два варианта одной и той же хроники знаменитого Фруассара, написанные с разницей в несколько десятилетий и посвященные одним и тем же событиям — в первом варианте все проникнуто идеей рыцарства, во втором — понятием о национальности. Один и тот же поступок сперва трактовался Фруассаром как совершенный согласно правилам чести, потом же как присущий природе англичан или французов.

Но несмотря на это противопоставление, невозможно себе представить, чтобы в XV и начале XVI века французский или английский король обосновывал свои притязания на ту или иную территорию национальным принципом, чтобы он не защищал свои владения, а требовал передачи чужих, ссылаясь на то, что «там живут французы». Между тем, едва освободившись от ордынских пут, Россия начинает ирреденту русских земель. Польско-Литовское государство и Ливония мыслятся как похитители «вотчины» доставшейся русским князьям от предка —князя Владимира.

Послам Папы, стремившимся заинтересовать Василия III войной с далекими турками, бояре отвечают: «князь великий хочет вотчины своей земли Русской"(каковое требование, кстати, в тот конкретный момент включало в себя Киев). За этими требованиями неизменно следовали поражавшие европейских дипломатов развернутые исторические объяснения прав Русского государства. „Русские дипломаты умело пользуются своей исторической ученостью и создают сложную теорию власти московских государей, высоко поднимавшую авторитет русского монарха… Это была творческая политическая идеология, направлявшая политику Русского государства по пути защиты национальных интересов, национальной культуры в сложной среде европейской цивилизации“, — отмечает Д. С. Лихачев в работе „Национальное самосознание Древней Руси“.

В Европе в эту эпоху царит дух религиозных войн. Битва католиков и протестантов едва не уничтожает зарождающиеся первые признаки национального самосознания. И лишь ужас и отвращение то того, что соплеменники, говорящие на одном языке, делают друг с другом, укрепляет национальное самосознание поверх религиозных границ. Европейские нации во многом выросли на отрицании религиозного раскола — и это была позитивная и объединяющая сторона европейского национализма. Но в нем было и немало по-гречески партикулярного, слишком часто национальная неприязнь была направлена на ближайшего соседа и формировала нацию именно через эту враждебность. Что бы были французы без вражды к англичанам, немцам, испанцам.

Русское национальное чувство развивалось несколько иначе. Оно не было заточено против соседей. Даже отношение к Польше-Литве, несмотря на постоянную враждебность двух государств, не переросло в этнофобию. Если русофобия является, увы, одной из констант польского национального самосознания, то с русской стороны всё прошло под девизом „отомщу и забуду“. Русское самосознание возрастало на утверждении позитивного содержания патриотизма — любви к своей земле, к своему народу, к своей культуре и государю. Отрицание чужого выражалось не ненавистью, а скорее добродушной насмешкой, подобной той, которая звучит в описании соседей в „Слове о погибели“.

„Иностранное“ становится угрозой лишь тогда, когда оно повреждает и унижает русскую идентичность. Оно страшно не как внешняя, а как внутренняя угроза. Это показала эпоха Смуты. Для России не было никакой проблемой отразить интервентов, но оказалось тяжким трудом преодолеть внутренние противоречия из-за которых едва не пало государство. И дьяк Иван Тимофеев, один из самых глубоких описателей смутной эпохи, видит корень зол именно в чужебесии охватившем Ивана Грозного и Бориса Годунова. Именно за это отступление от идентичности и упрекает историк первого царя:

Многих вельмож своего царства, расположенных к нему, перебил, а других изгнал от себя в страны иной веры и вместо них возлюбил приезжающих к нему из окрестных стран… Вот чему мы много дивимся: и людям со средним умом можно бы понять, что не следует вовеки доверять своим врагам, — а он, настолько мудрый, был побежден не чем иным, как только слабостью своей совести, так что своею волею вложил свою голову в уста аспида. Всем противным ему врагам, пришедшим из (других) стран, невозможно было бы и многими силами одолеть его, если бы он сам не отдал себя в их руки. Увы! все его тайны были в руках варваров, и что они хотели, то с ним и творили; о большем не говорю — он сам себе был изменником.

Есть у Тимофеева упрек и к народу — безгласие. „Онемеша бо языки их и уста затвориша от мзды; вся же чувства наша паче страхом ослабеша“ — описывает он воцарение Бориса Годунова, которого многие в народе рассматривают как преступника-детоубийцу. То же молчаливое попустительство злу винит в начале Смуты и Авраамий Палицын, говоря о „всего мира безумном молчании“.

И восстановление родины начинается с громкого патриотического слова — с посланий патриарха Гермогена, зовущих Русь к сопротивлению ворам и захватчикам, с посланий нижегородского ополчения звавших „стоять вместе против общих врагов и русских воров, что новую кровь в государстве всчинают“. Именно патриотическое слово и патриотическое самосознание стали тем восстанавливающим веществом, которые возродили Россию в тот момент, когда её государственность была смолота в труху. И вот Хронограф 1617 года описывает собор, утвердивший новую династию, давая картину единства нации:"От предела российской земли и до её окраин народ православный, малые люди и великие, богатые и нищие, старые и юные обогатились богатым разумом, от всем дающего жизнь и светом добромысленного согласия все озарились. Хотя и из разных мест были люди, но в один голос говорили, и хотя несогласны были удаленностью житья, но собрались на единый совет как равные».

Эпоха Смуты и подвиг ополчения, «гражданина Минина и князя Пожарского» наглядно опровергают популярную сейчас мифологему, что русской нации в эту эпоху не существовало. Напротив, в развитии своего национального и патриотического сознания Россия в этот период шла на шаг-другой впереди большинства даже самых прогрессивных соседей, у которых и век спустя сговор с иноземцами против своего государства еще был в чести и считался законным средством политической борьбы.

В России это было уже немыслимо. Здесь патриотическое сознание было абсолютом идентичности. Именно поэтому стали возможны и воссоединение Украины, и патриотический подвиг Северной Войны, потребовавшей напряженных усилий всего народа ради утверждения России в Европе, и блистательные достижения екатерининской эпохи, и величественный подвиг Отечественной Войны 1812 года. Последняя война особенно показательна — не только задним числом, но в процессе ее она осмыслялась уже как патриотическое действо. Все жесты и слова участников этой грандиозной исторической драмы осознавались ими как совершаемые во благо Отечества.

Созданная Россией пропагандистская машина просто не оставляла Наполеону шансов ни сломить русский народ, ни укрепить свое господство в Европе. Самовлюбленному завоевателю противостояли не только солдаты, но и мастера слова от патетичного адмирала Шишкова, ставшего автором царских манифестов и отчетов русского командования, до виртуоза популистской пропаганды графа Ростопчина с его афишами. Без культурной, символической составляющей нам не понять многих важнейших исторических событий, от данной прежде всего по политическим соображениям Бородинской битвы, в которой каждый русский офицер считал за счастье погибнуть или получить ранение, и до эпического и ужасающего пожара Москвы. Россия противопоставила Наполеону не только превосходство духа, но и превосходство разработанной патриотической идеологии.

Даже в Европе немецкий национализм был не предшественником, а напротив — побочным плодом русского патриотического сопротивления Наполеону. Россия чрезвычайно широко раскинула сеть сопротивления завоевателю, увлекши многие европейские умы. Выдающийся военный теоретик А. А. Свечин в «Эволюции военного искусства» так описывает эту пропагандистскую войну России на немецком национальном фронте.

«В России был организован „Немецкий Комитет“ под фактическим руководством Штейна, политического вождя национального движения в Германии, согласившегося взять на себя руководство русской агитацией. Имея кадр прекрасных немецких офицеров-патриотов, покинувших прусскую службу, когда Пруссия была принуждена к союзу с Наполеоном, Штейн решил создать германский легион, укомплектовав его дезертирами и пленными немецких контингентов Великой армии; легион должен был явиться революционным вызовом порабощенной французами Германии, а впоследствии — ядром вооруженного восстания в Германии.

Образчиком агитационной литературы, отпечатанной в Петербурге, в сенатской типографии, в октябре 1812 г., на средства неограниченного монарха, является написанный Арндтом по особому заказу „краткий катехизис для немецких солдат“. Немецкие солдаты когда-то имели своего германского императора. Теперь они связались с самим сатаной и адом во образе Наполеона Свободные люди стали рабами и с оружием следуют в отдаленные страны, чтобы сделать такими же рабами счастливые и свободные народы. Немецкий государь посылает немецкого солдата на войну: должен ли немецкий солдат воевать? Нет, отвечает Арндт; монархическая идея подчиняется идее национальной, отечественной, если государь натравливает своих солдат на неповинных, на имеющих право на своей стороне, если государь посягает на счастье и свободу своих подданных, если он хочет помогать врагам своего отечества, если он позволяет грабить, бесчестить, насиловать свое население, то слушаться такого государя значило бы нарушать божеский закон. Честь немецкого солдата требует, чтобы он сломал тот клинок, который ему немецкие деспоты приказывают обнажить за врагов родины — французов. Солдат должен помнить, что родина, отечество бессмертны и вечны, а монархи и всякое начальство уйдет в прошлое со своим мелким честолюбием, со всем постыдным, что они наделали…

В значительной степени на успехе агитации среди немецких контингентов, прикрывавших операционную линию Наполеона в 1812 году, базировался план Березинской операции — окружения латинского ядра Великой армии, углубившегося в Москву».

Этот факт звучит настоящей насмешкой над популярной в западной историографии теорией «часовых поясов национализма», выдвинутой Эрнстом Геллнером. Мол, национальное сознание развивается в Европе с Запада на Восток. Причем чем западней и раньше, тем более развит национализм и тем в большей степени он носит гражданский характер. И напротив, чем восточне, тем позднее он развивается и тем более этноцентричен.

Как видим, это попросту неправда. Русское национальное сознание не младше, а старше не только немецкого, но и французского и английского. Оно старейшее в Европе среди всех современных народов. Оно опирается на четкую идентичность Русской Земли уже в X—XI вв.еках. И нет никаких оснований назначать русскому народу более поздние даты рождения. При этом русское самосознание не наиболее этноцентрично, а, пожалуй, наименее — иногда даже слишком мало, что составляет русским определенные неудобства.

Предметом этого сознания является не место этноса среди других этносов, а Отечество, Русская Земля, её красота и величие среди других земель.

К осознанию этнического аспекта национализма русские пришли действительно поздно, но не из-за отсталости, а потому, что достаточно поздно столкнулись с применением этнического национализма против себя — прежде всего на западных окраинах Российской Империи. Свою роль тут сыграл и немецкий национализм в Прибалтике, в столкновении с которым и выработалась концепция Юрия Самарина о русских, как о народе который нуждается в равноправии в собственной же империи, выраженная им в «Письмах из Риги».

Но, вопреки теории «часовых поясов» — немецкий национализм как национализм общегерманский, государственный, объединительный, был не предшественником, а напротив — продуктом русского патриотизма, проявившегося в схватке с Наполеоном. Это Россия стимулировала немецкий национализм как средство противостояния панъевропейской империи, а не подражала ему. И позднее для русского взгляда на Европу характерно уважение духа национальной самостоятельности и суверенитета вопреки космополитичному идеологизированному панъевропеизму. Именно Россия стала гарантом идентичности и национального разнообразия в Европе вопреки попыткам сковать ее в некую обезличенную общность.

И сегодня русский патриотизм сохраняет то же значение, о чем справедливо напомнил Владимир Путин: «Для России, для русского человека — и Вы сейчас об этом правильно сказали, намекнули — очень важно чувство патриотизма, очень важно чувство национальной идентификации, то, что в некоторых странах Европы утрачивается, к сожалению для них». Сегодня в Европе глаза тех, кто заботится о сохранении своей национальной идентичности, кто националист и патриот в лучшем смысле слова, обращены на Москву. И, напротив, те, кто громче всех орет о российской угрозе и необходимости «европейского единства перед лицом русской агрессии» — это, как правило, сторонники стирания европейских лиц и границ, ориентированные на евроквартал Брюсселя и Вашингтон.

Как я старался показать — это не новый расклад. Россия — родина патриотизма в Европе и сегодня, вопреки навязанной нам коммунизмом искусственной безнациональности, мы возвращаемся к своей прежней миссии — поддержанию в Европе национального начала, заботе о том, что Европа была Европой Отечеств, а не проходным двором.