Кто только к дедушке Серафиму в гости не захаживал. Раз к деду коротыш Ермошка прибежал — махонькой такой, с ладонь величиной. Прежде забегал он в рубашонке расшитой да армяке справном, а щас в драном пальтеце да порточках худых. Раскраснелся, трясется, аж жуть. Дедушка давай его отпаивать, да про беду его тревогу расспрашивать.

— Ой, горе, дедушка, горе лютое, — отвечает Ермошка, носом хлюпая. — Я ж теперь не коротыш, а новоиспеченный игрун.

— Это что за чудеса такие? — удивился деда. — Все жизнь коротышом был, и когда тебя подменить успели?

— Не меня одного, а всех нас — коротышей, — признался Еромшка, и стал сказывать историю грустную, но поучительную.

Малыши-коротыши на высокой горе себе жили, да, как в народе говорят, совсем не тужили. Хорошо им там было: высоко да на неба недалеко, люди большущие не обижают, да звери дикие не пугают.

Еще коротыши обожали на инструментах разных играть, как затянут кто на дудочке, а кто на гусельках, кто на гармошке, а кто на барабане, ох, какой концерт получался! Только сидеть на горе той им вскоре наскучило, начали они вниз сползать да окрестности изучать. По левую сторону горы лежали леса дремучие, а по правую — луга раздольные. Убежит коротыш в лес, птичками певчими заслушается, да сам как запоет! А другой коротыш в луга гулять пойдет, там травы по ветру стелются, а цветы полевые лепестками хлопают, что ножонки-коротышонки сами в пляс пускаются.

И так понравилось коротышам кому петь, а кому танцевать, что решили они с горы спуститься, да там и жить. Те, кому плясать по нраву, — на луга, те, кому петь — в леса. Не все затею эту одобрили, некоторые коротыши предостерегали, нельзя нам разделяться, говорили, а вдруг поссоримся, а еще чего хуже воевать начнем? Да только все на таких смотрели, как на олухов чистых, пальцем у виска крутили да посмеивались. И переселились коротыши с горы: те кто в леса и петь полюбил, стали зваться певунами, а те, кто в луга да плясать — плясунами. Первое время плясуны и певуны жили дружно, к другу друг в гости ходили, концерты играли, аж дух захватывало.

Но в леса, где жили певуны, и люди нередко захаживали. Коротыши им на глаза не казались, а вот сами подсматривали — уж больно нравились им эти похожие на них великаны. А те тоже петь любили: то компаниями небольшими, а то и обществом шумным. Однажды аж три дня шумели, народа собралась тьма, навезли коробочек кричащих, ламп слепящих, сцену возвели, три дня шумели так, что после птицы лесные на цельный месяц голоса не подавали, а рыбы в прудах и вовсе вверх брюхом всплыли. Только некоторым певунам от этого шума и гама до того хорошо стало, что прибежали они в родное селение, да давай кричать:

— Люди, когда поют — скачут! Давайте и мы скакать будем! Глядишь, и людьми станем, такими же большими и сильными.

— Нет, мы ж певуны, — усомнились другие. — Мы петь должны. А плясуны — плясать. А скачут пусть блохи!

— Плясуны ваши — кривоногие, и пляски их — немодные, — возмутились желающие скакать. — Вечно они нас чему-то поучают. Все беды — от них! Будем как люди! Кто не скачет, тот плясун!

И стали певуны скакать. Правда, когда прыгаешь, то петь то не шибко получается, а все больше орать. И не все певуны скакать согласились, да только таких совсем не много было. Разозлили они других сильно, и стали те бить их да гнать из леса. До самой горы гнали. А как беглецы забрались на гору от погони, так достали из местечек укромных, да пещер потаенных припрятанные до поры до времени инструменты, да давай играть, вдруг преследователи услышат музыку родную да одумаются.

И взаправду, поначалу певуны-скакуны приостановились, прислушались, кто-то даже улыбнулся, а кто-то и подпевать начал, но тут один из самых активных скакунов возьми и закричи:

— Эка они нам, игруны — эти, давайте так теперь звать этих предателей, мозги своими свистульками дурманят. Давайте в них камнями кидаться!

И полетели в игрунов камни. Те, только успевают уворачиваться, а все ж кому то прилетело, кому в лоб, а кому по затылку. Да только высоко забрались они, потому большинство камней обратно прилетело, да самих же певунов и побило. Да и многие игруны осерчали и сами стали в певунов камнями швыряться. Ну, значит, тем то еще больше досталось, а потому отступили они, грозя кулаками и показывая фиги, в лес.

— Так и воюем с тех пор, — вздохнул Ермошка. — Они в нас камни кидают, мы — в них. Мы уж было подумали к плясунам переселиться, да те не берут. Говорят, вы, конечно, наши братья-коротыши, вот вам соли мешок, вот грибов узелок да меду кадушка, а только в долине нашей места больше нет! А еще они промеж себя ругаться начали: одни говорят, игруны наши братья, надо на певунов войной идти. А другие с ними спорят, мол, такие вы сякие, певуны скоро людьми станут, а мы из-за вас так и останемся с грибочек росточком! Так и промеж ними разлад пошел, драки нет, но ругаются сильно. А певуны забаву новую удумали, чтобы, значит, у них как у людей свету не солнечного, да не лунного много было, да нам сверху глядючи — боязно стало. Начали они в ряды строиться, да с горящими палками ходить. Да до того ж доходились, что и лес подожгли. Выгорел лес дотла! Сидят теперь в пепле, чумазые, злые, да нас с плясунами ругают.

— Эх, Еромшка, — сказал дедушка Серафим. — Ты, дружок, не унывай. Все наладится. Некуда вам, коротышам, друг от друга не деться. Пройдут обиды, а после добрый Боженька всех вразумит. Незачем вам за людьми гнаться, каждому Господь свое место предназначил. И все вы — коротыши, что игруны, что певуны, что плясуны. А как поймете то, так снова зазвучит над землей ваша прекрасная музыка, красивее которой во всем свете не сыщешь.

Так сказал дедушка Серафим. И, значит, так и будет. Потому как он никогда ничего не говорит зря.