Недавнее убийство нескольких ключевых сотрудников «Еженедельного Чарли» — так в честь персонажа, сыгранного великим Чарлзом Спенсером Чарлзовичем Чаплином (1889.04.16–1977.12.25) в нескольких десятках фильмов, назван французский хулительный журнал — вновь поставило старый, но не стареющий вопрос: можно ли предотвратить оскорбления чужих чувств, не ставя под угрозу свободу слова?

Прежде всего отмечу: в давнем философском споре между «свободой от» и «свободой для» моя симпатия — на второй стороне. Свобода обретает смысл только в сочетании с какой-то конкретной деятельностью (или хотя бы с отказом от принуждения к деятельности вопреки собственным долгосрочным интересам). Сама по себе — безотносительно к деятельности — свобода от внешних и/или внутренних ограничений являет лишь потенциал, ещё подлежащий превращению в нечто реальное. Применительно к свободе слова это значит: она нужна для высказывания полезных кому-то мыслей, но вряд ли имеет смысл просто в качестве средства выражения эмоций.

Отцы-основатели Соединённых Государств Америки обосновали 1-ю поправку к конституции СГА (её полный текст — «Конгресс не должен издавать никакого закона относительно установления какой-либо религии, или воспрещающего свободное исповедание всякой религии, или ограничивающего свободу слова и прессы, или право народа — мирно собираться, а также просить правительство о прекращении злоупотреблений») правом каждого получать все сведения, необходимые для принятия решений. Это значит, в частности: свобода слова не означает право лгать — напротив, публичная ложь прямо противоречит интересу граждан, породившему эту свободу.

Из этого же интереса вытекает борьба с диффамацией — обесславливанием, то есть распространением достоверных порочащих сведений. В тех же СГА никакой суд не обратит внимания на 1-ю поправку, рассматривая дело не только о клевете, то есть распространении заведомо ложных измышлений, но и о диффамации, если ответчику не удастся обосновать её защитой неких интересов заметной части общества.

Но всё это касается объективно проверяемых сведений. Что же делать с высказываниями, нацеленными не на разум аудитории, а на её эмоции? В частности, с публичными оскорблениями?

Я в детстве был очень обидчив. Впоследствии решил: тот, кто пытается меня оскорбить, тем самым показывает свою слабость по отношению ко мне — ведь он исчерпал содержательные доводы в поддержку своей позиции. Теперь изобилие оскорбительных для меня комментариев в моём ЖЖ только забавляет меня и доказывает верность моей позиции. Но подобное же оскорбление других участников дискуссии считаю достаточным основанием для бана: далеко не все готовы так же легко, как я, отказываться от эмоций в пользу разума.

В совершенно незапамятные времена придумана формула: «свобода вашего кулака кончается там, где начинается мой нос». Полагаю, это правило применимо не только к кулакам, но и к языкам: любое высказывание, оскорбляющее кого бы то ни было, должно квалифицироваться примерно так же, как и оскорбление действием.

Конечно же, это ограничивает свободу слова. Более того, такое ограничение может показаться избыточным. Ведь ущерб от удара кулаком по носу вполне можно зафиксировать и измерить объективными способами. А вот ущерб от оскорбления вроде бы недоказуем, и каждый может заявить: его собственные убеждения оскорблены каким-то высказыванием, на обыденный взгляд совершенно невинным. Поборники неограниченности свободы слова обычно пугают именно опасностью такого злоупотребления понятием оскорбления.

Но тут существует объективный критерий: равноправие. Тот, кто считает какое-то высказывание оскорбительным для себя, в свою очередь не должен допускать аналогичных высказываний применительно к другим. И соответственно никто не может считать оскорбительным для себя высказывание, аналогичное тем, что сам он допускает в отношении других. Естественно, если кто-то считает оскорбительными высказывания о группе, к которой принадлежит, то это правило распространяется и на высказывания тех, кто в эту группу входит. Так, если мусульмане заявляют, что их права ущемлены высказываниями об агрессивности ислама, они соответственно не должны допускать заявлений, скажем, об агрессивности иудаизма и т.д.

Оскорбления групп рассматривать сложнее, чем личностей, ибо сами группы неоднородны — состоят из меньших групп (вплоть до отдельных личностей) с несколько различными взглядами и убеждениями. Скажем, тот же ислам содержит группу непримиримых и фанатичных исламистов, считающих, что какие бы то ни было иные религии не имеют права на существование. Но тут можно полагаться на мнение других подгрупп о том, в какой мере они считают себя единым целым. До тех пор, пока исламский мир в целом не отрекается от этих экстремистов и не отказывает им в своей поддержке, соответственно правомерны и высказывания, что ислам в целом не имеет права на существование. Но как только исламская община в целом отвергнет этих крайних своих представителей, то сразу же станут недопустимы подобные же высказывания относительно ислама в целом — они останутся допустимы только в отношении экстремистов, отвергнутых остальными мусульманами.

Это, конечно, лишь один пример. Можно было бы привести и разнообразные другие — ведь групп, резко высказывающихся в отношении других и в то же время считающих подобные высказывания оскорбительными для себя, очень много. Но и это схематическое рассмотрение показывает, каким образом можно, с одной стороны, ограничить свободу высказываний, а с другой стороны, не позволить этим ограничениям превратиться в произвол и цензуру. Исходя из таких общих принципов, можно дальше уже уточнять и совершенствовать правила защиты от оскорблений — и личных, и групповых.