Как «стирают» умерших, я сначала увидел на примере Олега Храпова, а спустя полгода мне продемонстрировал «выход из матрицы» и мой близкий товарищ.

В «домовой» книге колонии, сшитой в мастерской лагеря из больших прочерченных листов толстой бумаги, были записаны ФИО заключенных, их год и место рождения, даты прибытия и убытия, город, откуда его привезли, и — карандашом — номер отряда, в котором они отбывали свой срок, если находились в колонии.

Когда зек освобождался, его аккуратно вычеркивали и красной пастой вписывали дату освобождения. Если на этап — вычеркивали карандашом и тоже ставили дату.

Сантиметров в пятнадцать толщиной книга была порезана сбоку, как блокнот с буквами. И по алфавиту её можно было сразу открыть на нужной букве, чтобы искать необходимые фамилии. Конечно же, первым делом я нашёл себя. Город рождения указали верно — Норильск. Но статья первоначально была замазана корректором и уже потом написана правильно. Коллега пояснил мне, что самой распространённой статьёй в лагере была народная — 228-я, наркоманская, а с экстремистской 282-й попался я один такой. Вот и перепутали по привычке.

В «домовой» книге я нашёл и статистов — все они были местными, и завхоза своего отряда, тоже местный из бывших блатных «бродяг», и вообще в лагере 99% были из Кемеровской или Новосибирской областей. Немного зеков из Бурятии — и всё. Этапники из Москвы были редкостью, их звали «москвичами», и, получается, я был экстремист-«москвич».

Когда я открыл талмуд на букве «Х», то фамилий там оказалось всего десятка полтора. На «С» или, например, «К» фамилий было несколько сотен, одних Кузнецовых штук двадцать. А на «Х» — мало. И Храпова там не было. Я присматривался — может, его стёрли или так же замазали корректором, но нет, не было и намёка на то, что он когда-то был сюда записан.

Кладезем информации о спецконтингенте были и карточки заключённых. Их было два вида: официальные — ламинированные, хранившиеся в дежурной части (ДПНК), и самодельные, вырезанные из толстого ватмана квадратные пролинованные карточки, на которых были те же данные, что и в «домовой» книге. Лежали они в строго отсортированном порядке в ящике стола «нарядной». На обратной стороне этих картонок описывалось всё «путешествие» зека по отрядам с момента его списания из карантина до нынешнего дня — и в этом была их основная ценность.

С этими карточками у статистов была власть. Думаешь, что за зек постоянно смотрит на тебя в отряде или задаёт крайне странные вопросы? Посмотришь его карточку, а он после карантина уехал в СДП (Секции дисциплины и порядка, которых официально не существует, об этом я уже писал), где провёл почти год. И всё с ним ясно: прошёл спецподготовку.

Ячейку с буквой «Х» я просмотрел сразу. Перерыл карточки уехавших на этап. Следом — недавно освободившихся. Через какое-то время наткнулся на архив давно вышедших на волю, но и там Олега Храпова не было. А был ли он вообще?

Тот блондин, что в карантине сообщил мне имя погибшего, теперь работал в моём отряде дневальным. Звали его Игорь Каторин, и после карантина, где он страдал из-за отказа доносить на нарушителей установленного порядка, очень расстраивался из-за своей новой должности. Он жаловался мне на обязанность вести какие-то тетради и записывать туда фамилии зеков, что пошли в штаб, на свидание, уехали в ШИЗО или нарушали в отряде режим содержания. Игорь считал это таким же стукачеством, к которому его так активно принуждали, но не принудили в карантине, а теперь он обязан быть им по должности.

Я посоветовал Игорю написать заявление о смене работы и не заниматься тем, от чего болит совесть. И переспросил его, не ошибся ли он тогда с фамилией убитого перед Новым годом. Но нет, Игорь подтвердил, что приехал с ним одним этапом и не раз слышал фамилию на перекличке.

Я так и не понял, куда делся Олег Храпов, пока в десятке метров от меня не наложил на себя руки уже сам Игорёк. Как-то после утренней проверки в штабе засуетились дневальные с сотрудниками, через пять минут по громкой связи лагеря объявили, что всем отрядам необходимо оставаться в местах расположения, а передвижение по колонии запрещено. Чуть позже к штабу подъехала скорая помощь с воли, и дневальные протащили на выход чёрный мешок.

Спустя час я уже знал, что уроженец города Новокузнецк Игорь Каторин 1985 года рождения во время развода отрядов по рабочим местам прошёл мимо меня в штаб, заперся в мужском туалете и там успешно вышел из матрицы.

Уже на следующий день в штабе были следователи. Они по одному вызывали в кабинет дневальных штаба, уборщика, статистов и зеков из отряда Игорька. А отряд этот был эсдэпэшный. После того как Игорь сходил к операм в штаб и попросил перевести его с должности дневального отряда, его перевели на должность дневального медсанчасти.

Возможно, там ему надо было лишь сортировать таблетки или записывать пришедших на приём осуждённых, но и на «крестах» Игорёк не задержался даже трёх дней. Завхозом медсанчасти был плотно сбитый зек с десятилетним сроком за тяжкие телесные со смертельным исходом. Его прозвище соответствовало его увлечениям — Бокс. Он был тихий и спокойный, почти стопроцентный флегматик, но своих подопечных он поучал апперкотами. Что у него стряслось с Каториным, он так мне и не рассказал, хотя мы с ним часто общались и я ненароком задавал ему вопросы. Но Игорька быстро списали к «эсдэпурикам» на перевоспитание, и уже через несколько дней он стоял на углу штаба с группой опытных наблюдателей за порядком, что должны были натаскивать новичка на новые обязанности, в частности различать сотрудников издалека по их фигуре и походке. Игорёк смотрел на всё стеклянным взглядом, а после пошёл и повесился.

У нас в этот же день оперативники истребовали все бумаги, что так или иначе касались Игоря Каторина: его заявления о переводе из отряда в отряд, карточки, как картонные, так и официальные из дежурной части, а также «домовую» книгу. И так как фамилия у него была на самую распространённую букву, то вырвать из книги страницу в этот раз не получилось. На это посетовал дневальный штаба, что вернул мне её из кабинета оперативников. В журналах и «домовой» книге Игорь Каторин оказался вычеркнут как уехавший на этап.

В двухэтажном кирпичном здании «дежурки» за длинным пультом, словно из старых фильмов о космических полётах, заседал дежурный по смене и следил за мониторами, что-то объявлял по громкой связи, отвечал на телефонные звонки и переругивался с активистами, что с утра до вечера донимали его просьбами отзвониться. За его спиной был стенд с фотографиями профучётников, среди которых красовалась и моя, а также стояли два больших ящика с рассортированными по ячейкам карточками. Именно по ним на общелагерных проверках сотрудники сверяли наличие зеков.

Задачей статистов было несколько раз в день приходить в «дежурку» и делать за сотрудников администрации их работу: распределять карточки в зависимости от движения спецконтингента, попутно меняя на них номера отрядов и бригад, добавлять в ячейку карантинного отряда новые или забирать из ящика карточки тех, кто освободился или уехал на этап.

Оперативник распорядился принести ему карточку Каторина, что я и сделал. Но картотек было две — рабочая и контрольная, они дублировали друг друга, обеспечивая защиту от случайного просчёта. Вторую карточку принести я «забыл», а мне и не напомнили.

Месяц после штабного ЧП я тасовал эту карточку по ячейкам, прятал её то в санчасти, то на длительном свидании, пока один из статистов не обнаружил её и не принёс на уничтожение фотографу.

Это была ещё одна неофициальная должность, на которой пусть и штабной, но всё же зек имел нелегальный доступ к таким «мегазапретам», как фотоаппарат и даже компьютер. В сравнении с этим наши калькуляторы и цветные ручки казались детскими игрушками.

Подружиться с фотографом я даже не рассчитывал — косой и хромой зек с фамилией Лебедев не вылезал из кабинета сотрудников безопасности, и кто его знает, что именно он им там рассказывал. Однако я рискнул и попросил его вернуть мне карточку Игоря якобы для завершения одному мне известных работ. Он посмотрел как будто мимо меня и молча отдал потёртый пластик.

Последующие месяцы я всё время перепрятывал карточку, боялся, что её найдут на внеплановом обыске (они случались в колонии не реже двух раз в неделю), а это был бы крупный залёт с тяжёлыми последствиями. Не меньше я опасался и фотографа: парень он, может, и не плохой, но если проболтается даже не сотрудникам, а какому-нибудь дневальному штаба, то тот гарантированно донесёт своему куратору. Но шли дни, а карточка была у меня.

Следователи с воли помогали местной администрации подчищать следы ЧП не менее рьяно. В штаб они прибыли с уже распечатанными протоколами наших опросов: Игорь Каторин был обнаружен во столько-то, вызвана скорая помощь, причина смерти — асфиксия.

Оставалось только подписать, но тут следователь спросил, не слышал ли я, что Игорь Каторин был гомосексуалистом.

— Нет, — ответил я, — он им не был, его на воле ждала девушка, и он мне о ней часто рассказывал.

— А почему вы задаёте такой вопрос? — спросил затем уже я.

— Потому что в заднем проходе у него обнаружены следы спермы. Так ты уверен, что он не был гомосексуалистом?

Вышел я из кабинета оперативников в полной прострации. Вопросов в голове была масса, но задать их было некому. И больше всего меня интересовало, кто именно в отряде СДП таким образом «наказывал» и как много тех, кто после подобной «вербовки» не пошёл на крайний шаг, а стал вынужденным агентом официально не существующей Секции дисциплины и порядка.

Вскоре полный список активистов лагеря с их данными покинул лагерь в одном из неравнодушных «освобожденцев». В том самом «заднем проходе» вышла на волю и карточка Игоря Каторина.

Продолжение следует.