Уже третьи сутки меня мучило дикое желание облегчиться в туалете, но я терпел. Одно из многого, чему я здесь поразился, — идти в туалет по-большому надо было не просто прилюдно, а ещё и «на сетку». Пусть только один раз, самый первый, но иначе нельзя. И хуже всего было то, что как-то избежать этой унизительной и опасной процедуры не представлялось возможным.

Один из активистов карантинного отряда, оказавшийся впоследствии главным «обиженным», вёл записи мелом на доске. Там он галочками напротив фамилий отмечал, кто из этапников уже сходил «на сетку», а кто ещё нет. Те, кто уже сходил в туалет, аккуратно шепнули, что в дерьме копается ещё один «обиженный» и ищет проглоченные «запреты».

Сразу по прибытии, как только мы отошли от «приёмки», активисты потребовали сдать все запрещённые предметы — лезвия для опасной бритвы, деньги, симкарты и подобное. Если в карантинном отряде у этапников найдут какой-то «запрет», объяснили нам, то палка в заднице гарантирована. Запугивать изнасилованием в различных формах здесь принялись с первых же минут после прибытия, и в какой-то момент на это перестаёшь обращать внимание, как будто стиль общения такой — ко всем в женском роде и с постоянным матом.

Какой-то бедолага отдал иголку — отделался жёстким подзатыльником. Я сжал задницу покрепче и решил потерпеть, надеясь избавиться в туалете от проглоченной накануне симкарты. И тут на тебе, сетка! Сохранить «запрет», чтобы воспользоваться им по назначению, я уже и не мечтал. С первой минуты было ясно: телефонная связь в этой колонии может быть только легальная.

Спать ночью было непросто, атмосфера страха карантинными активистами поддерживалась круглосуточно. Лежать разрешалось только на спине, простынь была натянута по макушку, ткань на лице лежала плотно и дышать под ней было нелегко. Под теми, кто пытался тихо повернуться, предательски скрипела койка, и часовой от активистов подлетал к неосторожному зеку с палкой. Некоторые, что поизощрённее, ходили с поливалкой для цветов и прыскали спящим на лицо. Простынь мокла и дышать под ней было практически невозможно. Мой живот крутило всё сильнее, и если я чего и боялся больше всего, так это обгадиться под себя. Сходить ночью в туалет без сетки не получалось — «актив» сообщил, что ночью максимум поссать, и не больше.

Утром, в 5:30, за полчаса до «подъёма», все просыпались от криков. Моя койка была с краю, и я наловчился смотреть за происходящим в щель.

На стене висел большой клетчатый баул, как у торгашей с рынка, и по нему отрабатывал удары худой, но рельефный активист. Каждый раз, когда он бил кулаком или ногой по баулу, оттуда раздавался крик.

После сирены за окном и крика «подъём» у всех была ровно минута на то, чтоб выскочить, натянуть робу на себя, простынь на постель, сверху одеяло и снова простынь. Такая заправка называлась «по-белому» и на блатных зонах игнорировалась. Здесь же с особой тщательностью выбивали «блатную пыль» — как-никак показательный «краснознамённый» лагерь с вымпелом за первое место в области. Поэтому, когда медлительный зек не успевал застелить свою койку, то два десятка этапников начинали всё заново, и снова старались успеть за минуту.

По команде «зарядись!» шеренга бритых людей, высоко задирая колени и склонив головы, мчалась в ПВР — большое помещение с рядами длинных скамеек, телевизором под потолком и тумбочкой у входа. На скамейках осуждённые обязаны были сидеть низко склонив голову, молча и не шевелясь. Что-то спросить, сходить в туалет или почесать ухо — только по разрешению, чтобы получить его — поднять руку и ждать, пока заметят.

Рядом всегда сидели один или два активиста и — с самого утра — дежурный сотрудник администрации. Этот факт многое расставлял по местам, я и не думал уже о том, чтобы писать какую-то официальную жалобу, как я это практиковал в Лефортово, донимая с сокамерниками местную администрацию.

Моё подозрение подтвердилось: администрация колонии в курсе того, что происходит в карантине, и максимально этому способствует. Поначалу ещё надеешься, что этот зековский беспредел исчезнет при сотрудниках, но лишь до тех пор, пока не видишь, что тебя пинают не только ботинки активистов, но и берцы оперов с безопасниками.

Днём этапников по одному вызывали в кабинет. Я думал, на экзекуции. Но когда на входе я, склонив голову, оттарабанил доклад — ФИО, срок и прочее, — то меня не стали бить, а принялись задавать вопросы из моего уголовного дела. Я удивлённо поднял взгляд и увидел того зека, что утром отрабатывал удары. Он сидел за столом, в кабинете больше никого не было, а в руках он держал моё обвинительное заключение из личного дела. И это меня почему-то возмутило. «Ты в следователя поиграть решил, что ли?» — Мой голос вдруг оказался настолько решительным, что я сам испугался, подумал: ну, сейчас начнётся. Однако он как-то смутился и даже начал оправдываться, что, дескать, дело интересное и статья необычная, вот и взял почитать. Иди, сказал, и позови следующего.

Легко отделался, подумал я. Живот крутило всё сильнее.

Уже намного позже я узнал, что еда такой жирной была специально, и вовсе не из-за заботы об этапниках. Каша с молоком и плавающим там жиром, куски сала на обед и подобное на ужин запихивалось в желудки зеков без остатка для того, чтобы они поскорее сходили «на сетку». Из нашей пэвээрки таких оставалось несколько человек, и пора уже было что-то предпринимать. Я уже думал рискнуть в надежде на то, что симка выйдет из меня в следующий раз, как днём 28 декабря 2013 года всё и случилось.

Построившиеся в секции этапники получали верхнюю одежду и ботинки на прогулку. Прогулка здесь была своеобразная — разновидность издевательства. В тонких синтетических робах и старых ботинках — кому великих, кому на два размера меньших, вереница зеков медленно шла по кругу в декабрьский мороз. Максимально плотно и очень медленно. Можно было идти только шаг в шаг, иначе посыпаться мог весь строй. Пока гусеница замерзающих этапников ползла по кругу, в центре курили активисты «карантина», перешучиваясь с сотрудником администрации.

В этот раз мы готовились к дневному выгулу, когда привели зеков из медсанчасти. Из-за переохлаждения, стресса и издевательств то у одного, то у другого зека появлялась нужда в медицинской помощи.

К нам врачи не приходили. Только когда зеку становилось совсем невмоготу, его вели или несли в медсанчасть. Перекрывали весь лагерь — «убивали ходА», пустел плац, и зеки лагеря, если встречали конвой из карантина, были обязаны отвернуться. Кто-то на день-два оставался «на крестах», кого-то этапировали на «вольную больничку», но рано или поздно почти все возвращались в карантин.

Активисты привели полного зека и завозмущались. Оказалось, он в медсанчасти посмел у врача что-то требовать, а когда активист прошипел ему заткнуться и схватил зека за руку, то тот не только огрызнулся, но и отмахнулся. Где-то на этапе зеку поставили диагноз — сифилис, и тот требовал увезти его в больницу или хотя бы назначить лечение. Врачи не верили и отмахивались, опера приказали вернуть зека на «прожарку», активисты готовились излить на него свой гнев.

И когда уже в строю один из «гадов» схватил непослушного за горло, тот в ответ схватил за горло активиста. В миг наскочила стая и свалила бедолагу с ног. Мы стояли рядом в строю, и несколько человек, что были ближе к свалке, дёрнулись было к ним, но в секцию влетел сотрудник администрации и принялся не разнимать зеков, а вместе со всеми долбить бедолагу. На нас активисты орали и приказывали сесть на корточки, руки сложить над головой и головы опустить к полу. Через минуту мимо нас за ноги протащили тело, что оставляло за собой тёмный мокрый след, а за ним прошагали, цокая по полу, берцы сотрудника. Прогулку отменили.

Мы сидели в ПВР и пели гимн. Я вспомнил, как по прибытии слышал знакомые строки из-за закрытых дверей. Теперь я пел и сам. Точнее, открывал рот, слов я не знал. Я сидел на скамейке сбоку, ближе всех к активисту, и не открывать рот не мог. Любого нарушителя или несмышлёного зека тут же выводили в коридор и подвергали экзекуции. Я предпочитал открывать рот. Каждый день по несколько часов в ПВР карантинного отряда этапники учат Правила внутреннего распорядка, те его пункты, что сообщают об обязанностях и наказании, ФИО-звание-должность администрации и гимн.

Один зек выходит с листком и громко читает текст, а за ним вся толпа молодых, прыщавых, взрослых, сутулых, пожилых и даже одноногих зеков старается попасть в общий хор, повторяя слова гимна. Позже по очереди выходят к активисту и по памяти повторяют выученное. За плохую память снова экзекуции.

Сквозь закрытую дверь я слышал крики бедолаги. «Помогите!» и «мужики, не надо!» звучало всё громче. Сотрудник сидел в ПВР и следил за тем, чтоб мы пели ещё громче. Казалось, что зеки соревнуются, кто кого переорёт: тот, кто зовёт на помощь, или те, кто поет гимн. Я пару раз повернул голову к сотруднику, но тот спокойно сидел на скамье и смотрел на нас. Всё под контролем, как бы выражало его невозмутимое лицо. Крики стали глуше, потом и вовсе затихли.

Чуть позже оказалось, что ситуация всё же вышла из-под контроля. Вызванные с воли врачи скорой помощи зафиксировали смерть. Мы об этом узнали не сразу, но чёрный мешок возле двери, испуганные активисты, засуетившиеся сотрудники администрации — всё это указывало на что-то неординарное.

Но самым необычным было то, что нас на время перестали замечать. Мы могли осторожно размять шеи, повертеть головами и даже аккуратно переговорить друг с другом. Рядом со мной сидел знакомый блондин, мы с ним познакомились ещё на этапном централе, и он шепнул мне: «Его звали Олег. Олег Храпов».

В ПВР зашёл подполковник — как выяснилось позже, начальник колонии. Худой, с чёрными глубокими глазами, он обвёл всех нас взглядом и сжал губы. Увидев меня, он оттопырил два пальца и показал мне блатную «козу». Я не знал, кто это и что это, но подумал, что сотрудник интересуется, не блатной ли я. Я помотал головой, никогда не считал себя блатным, и это было честно. Подполковник вышел за дверь и стал орать на активистов, что сегодня же их «опустят», громко и матом.

На следующий день мне исполнилось тридцать семь лет. Лучшим подарком на мой день рождения было то, что нас не били, не издевались и даже те унизительные мероприятия, к которым мы уже начали привыкать, в этот день тоже исчезли. Из активистов был главный «обиженный», а сотрудники позволили нам впервые умыться. Мы не спеша поели, и на прогулке шли спокойным шагом, пусть и в шеренге. Я понял, что это мой шанс.

Днём я поднял руку и попросился в туалет. Сотрудник спросил, был ли я «на сетке», и я подтвердил, что да, ещё два дня назад. Он позвал «обиженного», но оказалось, что все записи были стёрты, ведь ожидали комиссию из Управы. Он переспросил у меня, и я снова с радостью и последующим облегчением обманул Систему. На тот момент для меня это казалось большой победой.

Все последующие дни, когда местные опера рассказывали всем нам, как было на самом деле, и проводили письменные опросы, а приезжие следователи собирали показания на заранее распечатанных бланках, я повторял и повторял про себя ту самую фамилию. Храпов. Олег Храпов.

Когда за день до выписки из карантина меня вызвал к себе начальник оперативного отдела майор внутренней службы Жуков Александр Владимирович и предложил должность статиста в штабе, я согласился без сомнений. Об Олеге Храпове я хотел узнать как можно больше.