То, что меня ждёт непростой лагерёк, я понял ещё на этапном централе, моей последней остановке перед прибытием в ИК-40 города Кемерово. Сосед по камере, бурят, сидел за столом и аккуратно запаивал в целлофан обломок опасного лезвия. Я, говорит, каждый раз, как туда приезжаю, вскрываюсь.

Оказалось, он различными ухищрениями выезжает из лагеря то в больницу, то на видеосвязь по судебным тяжбам лишь для одного — отдохнуть от «зомбиленда». Нет, говорит, там возможности долго оставаться и не сойти с ума. Но чтобы по приезде избежать, как зеки говорят, «прожарки», он наносит себе увечья. Бурят показал запястья, они все были испещрены белыми параллельными шрамами.

Я пытался расспросить его, что меня там ожидает, но на все вопросы он отвечал одинаково:

— Будешь там и увидишь. У всех по-разному.

Долго не думая, я попросил у него ещё один обломок лезвия. Удивительно, но он отказал мне.

— Ты, — говорит, — не из тех, кто вскрывается. Ты сможешь с ними договориться.

Вечером его увезли, а через день на этап собрался и я. Проглотил в три слоя упакованную сим-карту с тысячью рублями на счету, собрал баулы и приготовился к неизведанному.

В «отстойнике», где собирали зеков перед отправкой, какой-то осуждённый всех расспрашивал, кто куда едет, и как только слышал, что зек готовится к отправке в местный лагерь, тут же охал и причитал о грядущих испытаниях. Пришлось упрекнуть его, что вместо того, чтобы «качнуть духом» и поддержать бедолаг, он «гонит жуть», что, конечно, не красит порядочного зека. Тишина вернулась, но на душе у меня было хмуро.

В автозаке нас было трое, один из соседей был «возвратчиком», но рассказывать что-то о лагере он отказался наотрез. Потом я узнал почему. На мой вопрос, возможно ли там «пропетлять мужиком» и не перекраситься в активиста, он усмехнулся и ответил: «Ну я же пропетлял».

ИК 40 ГУФСИН России по Кемеровской области.© ГУФСИН России по Кемеровской области — Кузбассу

Я готовился к сопротивлению и повторял заученную фразу, чтобы сразу по прибытии сообщить сотрудникам, что «согласно конвенции Европейского союза по правам человека, подписанной В. В. Путиным, физические и моральные издевательства приравниваются к пыткам и запрещены на всей территории Российской Федерации».

Но сказать хоть пару слов я не успел: как только я выскочил под лай овчарок из автозака, то тут же схлопотал такую затрещину, что все мысли улетучились, и я просто бежал сквозь строй, пытаясь увернуться от кулаков и палок.

Нас сфотографировали, досмотрели в небольшой бетонной комнате, раздели догола, все мои вещи приказали сжечь в котельной (я порадовался, что успел «выгнать на волю» записки путешественника), и началось… Берцы, боксёрские перчатки, палки и периодическое шипение на ухо с требованием подписать заявление о добровольном сотрудничестве с администрацией.

Мой сосед по автозаку на всё согласился быстро, я же нашёл, как мне казалось, отличный довод ничего не подписывать. Статья у меня, говорю, политическая, подписывать ничего не имею права. Возможно, их это удивило, в те годы статья за экстремизм ещё была не так распространена, как нынче, а потому в карантинное отделение меня доставили так ничего и не подписавшим.

В карантине снова крики, берцы, валяние на полу и российский гимн в десятки голосов откуда-то из-за закрытых дверей. Передвижение строго бегом с руками за спиной, высоко поднимая колени и с прижатым к груди подбородком. На вопросы отвечать криком, если орёшь сипло — удар, кричать ответ надо звонче. Из-за того, что голова опущена, не сразу замечаешь, что вопросы задаёт не сотрудник, а зек.

В туалете около тебя стоит «обиженный» и кричит: «Быстрее, быстрее!» Мыть руки запрещено. После приходит фотограф, тоже зек, снимать анфас для будущей бирки, и лицо для снимка долго гримируют, замазывая на лице гематомы.

© pexels.com

И всё это время подсовывают бумагу и ручку — пиши заявления о сотрудничестве и о вступлении в секцию дисциплины и порядка, тогда сможешь помыться и передохнуть.

— Я политический, — отвечаю я. Таких бумаг на свете быть не может.

Экзекуции продолжаются до ночи.

«Отбой» — все зеки карантина обязаны лежать на спине и полностью, по макушку, быть закрытыми простынями. Из-за грязных тел в помещении стоит смрад, активисты ходят между коек и кричат, что если хоть одна вонючка пошевелится, то палка тут же обрушится на его простыню. Чтобы попроситься в туалет, нужно высунуть наружу руку и держать ее поднятой до тех пор, пока к тебе не подойдут и не стукнут, и только тогда, быть может, спросят, что надо. Возможно, не подойдут и до утра.

Ко мне карантинные активисты подошли без просьбы, вытащили меня из-под простыни и, голого, затолкнули в кабинет, полный сотрудников администрации.

Пока я, вытянутый в струнку, делал доклад — фамилия, имя, статья, срок и так далее, лицо обрабатывали боксёрские перчатки одного из сотрудников, остальные внимательно меня рассматривали, как что-то диковинное.

— Ну что, экстремист, почему не хочешь писать заявление? — спросил один из них, позже оказавшийся замначальника оперотдела.

Я снова повторил свой довод о возможной политической карьере и нежелании что-либо подписывать, чтоб не компрометировать ни себя, ни свою будущую партию. Так себе довод, но для них он был нов и удивителен.

© pexels.com

— У тебя срок ещё почти шесть лет, — сказал главный, посмотрев в бумаги. — Здесь в зону не выходят те, кто не подписал заявление, а в изоляторе за эти годы ты если и не сдохнешь, то выйдешь точно инвалидом. Какая там может быть политика, ты ходить нормально не сможешь, если только под себя.

Все, кроме меня, рассмеялись, сотрудник в боксёрских перчатках расслабиться или отвлечься не давал.

Через полчаса дискуссий главный предложил:

— Давай ты подпишешь заявление о сотрудничестве, нам нужен сам факт, а не бумага, а ты потом сможешь заявление порвать.

Я подумал, что меня запросто могут обмануть, но согласился.

Мне протянули бумагу, продиктовали заявление, которое я подписал и тут же порвал, а кусок бумаги, где была моя подпись, засунул в рот и проглотил.

— Я подписал, — сказал я, — как вы и просили, разрешите идти?

Они все молча смотрели на меня, даже боксёр больше не бил.

— Иди, — сказал главный, — пока свободен.

Свободен я был недолго.

Активисты затащили меня в комнату, поставили на колени и наступили сзади на ноги, чтоб я не мог подняться. На маленькой скамейке передо мной лежали кем-то уже написанное заявление и ручка. Главный кого-то позвал, и я боковым зрением увидел перепуганного зека. Ему приказали снять с себя штаны и трусы, после чего дотронуться членом до моего лица. Я не стал ждать, взял ручку и всё подписал.

— Молодец, — прошипели мне в ухо, — вали спать.

Так я официально стал активистом, как и все 100% нашего лагеря, а чуть позже мне предложили и работу, от которой я, неожиданно для себя, не захотел отказываться.