Сопротивление Системе началось с первых минут штурма. Без огнестрельного оружия, но с изощрённым стёбом. Язык в замочную скважину, неспешное форматирование всех носителей информации, нарды с любимой во время выпиливания двери, издевательство над операми, следователями и их начальством все последующие годы. И, конечно же, таинственные знаки в Лефортово.

Старый Лефортовский изолятор содержался в образцовой чистоте. Ковровые дорожки перед камерами чистились, стены красились, то один, то другой тюремный корпус закрывался на ремонт. Все попытки арестантов процарапать какое-нибудь послание на железных дверях прогулочных двориков пресекались, а надписи мгновенно затирались неизвестными уборщиками. Администрация боролась с любыми попытками наладить межкамерную связь, и стоило кому-то из сидельцев постучать в стену камеры, как тут же прибегали «товарищи начальники» и громко ругались.

Порча стен надписями считалась в Лефортово серьёзным дисциплинарным нарушением.

Пират, с которым я соседствовал уже второй месяц, предложил рисовать на стенах метки, особые значки вместо подписей. Так мы будем передавать друг другу приветы, когда нас расселят, объяснил он. И лишний раз «укусим» соглядатаев, добавил я.

Мы запаслись маленькими огрызками карандашей и стали в неприметных местах оставлять каждый свои знаки. А на следующий день или через неделю мы выискивали их в «шубе» на стенах прогулочных двориков, в лифте, на котором нас возили на прогулку, на металлических косяках множества дверей и радовались, если видели свою метку по соседству с чужой. Сокамерник рисовал вопросительный знак, а я молнию. Когда нас расселили, мы ещё долго передавали друг другу знакомые приветы и, конечно же, учили новых сокамерников занимательной игре.

Следственный изолятор «Лефортово».© Малышев Николай / Фотохроника ТАСС

Всего через полгода в прогулочных двориках, на стенах в коридорах и на потолке лефортовской бани то появлялись, то исчезали десятки опознавательных значков. Арестанты с удовольствием метили территорию, охранники ругались, обыскивали идущих на прогулку, писали докладные, приходили на разборки, но символы в Лефортово не исчезали, они множились. Особым шиком было поставить метку во время конвоирования где-нибудь на самом видном месте, чуть ли не у пульта дежурного по смене.

Дело дошло до лозунгов: во время прогулки мы высчитывали время обхода конвоира над двориками, и каждые десять секунд я взлетал на спину сокамерника, чтобы как можно выше, под самыми ногами вертухая, буква за буквой, оставить после себя: «Свободу политзаключённым!» — прямо в самом центре знаменитой политической тюрьмы.

С таких мелочей я учился партизанить.

Следующим шагом было налаживание связи с волей. В первую очередь для публикации в интернете едких статей, и только затем с новостями о жизни в моём новом параллельном мире.

После выхода особо издевательских заметок меня колотили в коридорах следственного управления, перерывали записи в камере и обыскивали при походах к адвокату. Но потоки информации не иссякали, я постоянно изыскивал способ передать записки, и в письмах мне сообщали, что на воле меня читают и требуют ещё. Так я учился писать, а чуть позже учился писать шифром и мелким почерком.

Через пару лет, уже осуждённый, я на пересылке познакомился с блатным миром, и тут-то тюремный университет и открыл мне свои двери к познанию сопротивления «красной Системе».

Методы её обмана были отточены. Тайники для запрещённых предметов, маленькие запаянные в целлофан записки внутри себя, отладка канатных «дорог» к соседям, вбросы «запретов» через локальные зоны централа, нелегальные свидания и новые рассказы о параллельном мире, что «выгонялись» за забор толстыми тетрадями.

Осужденные на территории исправительной колонии.© Кирилл Кухмарь / ТАСС

Бывалые «столыпинские» этапники учили «первоходов» прятать симкарты с опасными лезвиями, договариваться за сигареты с конвоем и стойко терпеть дорожные неудобства.

Днём на регулярных обысках у меня тренировалась эмоциональная выдержка, а ночью память: дорожные приключения скрупулёзно записывались обломком грифеля на туалетной бумаге. Киров поделился опытом голодовок, а Тюмень — умением шифровать речь при общении с соседом по изолятору.

Два года в «чёрном» лагере не прошли зря. Благодаря необходимости постоянно договариваться с окружающими меня психопатами — как в робе, так и в погонах — о нормальном с ними сосуществовании у меня выработался навык невероятной дипломатии. Днём я играл роль послушного зека для администрации и порядочного арестанта для блатных, а ночью писал, фотографировал и отправлял на волю через мобильный интернет новые рассказы. После публикации одного из них в литературном журнале я «выйграл» билет в сибирский «зомбиленд», куда меня отправили первым же попутным этапом на перевоспитание.

Я и не подозревал, как неожиданно скоро все полученные мною знания пригодятся в полной мере. И первым делом — не обращать внимания на побои и унижения сразу по прибытии в «краснознамённый» лагерь. Сохранив холодный ум и развеяв панику, я старательно всё запоминал и ежеминутно просчитывал варианты. Где надо — склонял голову и выполнял указание, а где говорил чёткое «нет» и объяснял, что оно неизменно и навсегда.

Сохранять спокойствие среди коллективного страха я учился на ходу. Боялся вместе со всеми, но в то же время наблюдал и постоянно выискивал возможность обмануть Систему.

Как долго не ходить в туалет, чтобы сохранить «запрет», проглоченный накануне. Как обмануть соглядатаев, чтобы помыть руки после туалета. Как не вестись на уговоры и не остаться работать в карантине. Как почти раздетым переносить сибирский мороз и полностью раздетым — допрос администрации. Всё это отлично закалило меня и настроило на будущую «партизанщину», а вскоре представилась и возможность.